Далекие журавли
Шрифт:
Тетя Миля была женщиной высокой, жилистой, с узкими плечами, желтым лицом и маленькими черными глазами. Ее подвижные костлявые руки и грудной грубоватый голос выдавали полновластную хозяйку дома, любящую во всем порядок и чистоту. Говорила она всегда напрямик, без обиняков и в своих поступках придерживалась поговорки: «Все минётся, одна правда остается». Вскоре Ирма Ивановна и сама смогла убедиться в энергичности и решительности тети Мили.
Учитель Деппершмидт по внешности и манерам представлял собой прямую противоположность своей супруги. Он был среднего роста, полный, мечтательный, мягкосердечный. По вечерам играл обычно на фортепиано и пел
Прилетают ласточки домой,
Расцветают снова розы…
Пел он, стараясь скрыть волнение, и по его розовому лицу пробегали тени. Белые как лунь волосы серебрились в неярком свете керосиновой лампы.
Не удивительно, что тетя Миля верховодила в доме. И не только в доме, но и в школе, состоящей из одной большой комнаты, в которой с утра учились второй и четвертый, а после обеда — первый и третий классы В квартире учителя было слышно каждое слово, сказанное в классной комнате.
Ирма Ивановна с улыбкой вспоминает свой первый урок в нойдорфовской начальной школе. Учитель Деппершмидт представил ее первому и третьему классам и оставил одну с учениками. Ученики как ученики. Маленькие и ростом побольше, чистенькие и не очень, с заурядными лицами и необычными. И глаза, глаза, глаза — черные, голубые, карие, блестящие, с хитринкой, спрашивающие. Все они выжидающе уставились на Ирму Ивановну. А она вдруг с ужасом поняла, что не сможет произнести ни слова, почувствовала даже предательскую влагу в уголках глаз. Этого еще не хватало. Ученики продолжали внимательно смотреть на нее. Потом послышался чей-то смешок, и тут с шумом открылась дверь и в класс быстро вошла тетя Миля, одетая как всегда до педантичности аккуратно и чисто. В правой руке она держала новое полотенце. Обвела всех колючим взглядом своих черных глаз, и в наступившей тишине слова ее, обращенные к классу, прозвучали громко, отчетливо и особенно эффектно оттого, что говорила она с акцентом, путая ударения и окончания.
— Вот что я хочу сказать, вы, сорванцы! Это ваша новый лерерин. Ей вы должны слушаться так же, как самого лерер Деппершмидт. Не дай бог, если вы это будете забывать. Смотри на меня, ты, Сандр, там в углу, ты, Карлуш, ты, Гайнцель — кудрявый голова, и ты, Сальвадор! Ваша новый лерерин имеет рост меньше и не очень много старше, чем вы, лоботрясы. Но это не значит, вы можете ходить на голова. Смотрите мне! Я говорю прямо: если фройлин лерерин хоть одно слово шалуется на вас, я буду всем вам уши подирать. Я шутки не делай, это вы хорошо снаете. Поэтому будете всегда прилешный, на уроке болтай нельзя. Понятно, вы, шалуны?
Радостно оживленное, растянутое «да-а-а» прокатилось по классу.
— Ну, тогда мошно наш урок продолшать. Пошалста, лерерин Ирочка! — сказала с достоинством тетя Миля, перебросила новое полотенце через левое плечо и уселась на последнюю парту.
Ирма Ивановна собралась с духом и снова обрела голос. Теперь уже без труда она заговорила с учениками. В ту пору ей было семнадцать. Сегодня Ирма Ивановна с улыбкой вспоминает о том «вступительном слове» тети Мили на ее первом уроке. На всю жизнь она осталась благодарной этой решительной женщине и ее мужу, скромному учителю Деппершмидту.
…Хорошо все-таки пенсионерам, времени свободного хоть отбавляй. Перед многоэтажным зданием Ирма Ивановна замедляет шаги. Здесь живет ее подруга. Вот ее окна, балкон. Может, навестить? Нет, сегодня нет. Она так взволнована и будет чувствовать
Давным-давно это было, будто в другой жизни, в другом мире. Толпы людей на вокзалах, давка. Неразбериха. Холод и голод. Растерянность в глазах стариков, женщин, детей. Слезы. Тревожные разговоры. Напряженное ожидание у громкоговорителей. Металлический бас Левитана. Каждый день одно и то же: «После продолжительных ожесточенных боев наши войска оставили…»
У Ирмы Ивановны единственное желание, единственная мысль: «Скорее бы на фронт медсестрой — и не страшны никакие опасности, никакие трудности». Но то, что случилось с ней, требовало не меньшего мужества.
…Казахстан. Каким чуждым и непонятным казался вначале этот край, который со временем должен был стать для Ирмы Ивановны второй родиной. Прииртышье. Небольшой аул неподалеку от райцентра. Серые низкие мазанки по обе стороны кривой улочки. Торговый ларек. Саманный дом побольше — школа. Между березовыми и сосновыми колками — вспаханные поля. И серое тупое, холодное тело реки.
В школе не нашлось вакансии, и ей посоветовали обратиться в районо. Но Ирма Ивановна не хотела расставаться со своими земляками. Пошла работать в поле: убирала свеклу, копала картофель, заготавливала силос, грузила зерно. Научилась и пахать. Тяглом в колхозе были тогда исхудалые быки и коровы.
Когда же снова вернулась к профессии учителя — сколько нужно было восполнить знаний! Однако давняя мечта, сохранившаяся в сердце, вновь и вновь заявляла о себе. Отказаться от нее? Нет, она осталась верна себе.
Чего же достигла, что приобрела она за эти сорок лет работы в школе? Массу впечатлений, чувств, которые продолжают жить в ней и которые составляют ее богатство. Ничего, что чувствам почти всегда не хватало слов. Будь наоборот — было бы хуже.
Капли дождя чаще забарабанили по раскрытому зонту. Порывы осеннего ветра нагоняют грусть и тоску по далекому, несбывшемуся.
Одна… Одна в молодости. Одна в старости. Любовь прошла мимо нее. Или она мимо любви. Кто знает?; Жизнь почти прожита. Как во сне. Теперь она пенсионер. Нет ни детей, ни семьи. Не сумела стать ни директором, ни даже педагогом в вузе. Собственно, осталась все той же наивной Ирочкой тех давних лет.
«Эх, ветер, ветер, что это ты все время гудишь про одиночество и холод», — спохватывается Ирма Ивановна и захлопывает зонтик. Разве не была она счастлива? Сорок долгих лет прошагала в строю огромной армии учителей, была с теми, кто рос вместе с Советской страной, среди тех неутомимых, кто сеял в души юных «доброе, разумное, вечное», среди людей, о которых Максим Горький сказал, что у них «капли солнца в крови». Значит, долой уныние! Сорок лет школа заменяла ей все. Этот октябрьский день — начало ее старости. Ну и что? Ее совесть чиста. Она, как и когда-то ее родители, не знала покоя, всегда была в гуще самых разных дел: уроки, тетради, воспитательная работа, доклады, художественная самодеятельность…