Далекие журавли
Шрифт:
Да, да. Хорошо все-таки пенсионерам. Что хочешь, то и делай. Времени предостаточно. Она, Ирма Ивановна, например, хочет сегодня целый день бесцельно бродить по городу и держать ответ перед своей совестью. Значит — ни титула, ни славы? А письма, которые приходят почти ежедневно? Воспитанники — вот ее слава и самая большая гордость! Многие из них избрали в жизни тоже путь учителя. Разве это не счастье?!
…Дождь перестал. Умчался куда-то ветер, прихватив с собой серые тучи. Солнце теплыми лучами начало ласкать торопливых прохожих. Ого! Уже половина десятого.
— Здравствуйте, дети! Как дела? — обратилась к ним улыбающаяся Ирма Ивановна и не услышала собственных слов.
Перевод Г. Керна.
ГЕРОЛЬД БЕЛЬГЕР
ГОРНЫЕ ВЕРШИНЫ
Рассказ
В последние дни в полку все чаще поговаривали о скором возвращении на родину. Желанный день тот ждали с нетерпением. Неопределенность тяготила. Всем хотелось скорее вернуться домой и начать новую жизнь, которую каждый на свой лад давно уже вымечтал в душе за долгие годы войны.
Словно в тумане, жил все эти месяцы и капитан Малик Ержанов: и во сне и наяву неотступно преследовали его то маленький аул на берегу Ишима, то просторная институтская аудитория с длинным столом и невысокой кафедрой в сторонке, за которой он должен был читать лекции еще четыре года назад.
Живо представлялось ему, как он, подтянутый и легкий, в орденах и медалях появится в родном ауле, как мгновенно соберутся аульчане в доме дяди и как, сидя за дастарханом в окружении почтенных стариков, поведет он степенную беседу бывалого человека. А вечером, по его желанию, постелют ему в пропахшем дымом и кислым молоком шошале — летнем помещении, сплетенном из тальника, — возле огромного ларя. Женге, жена дяди, поставит у изголовья большую деревянную чашу с кумысом, и он, полулежа в постели, задумчиво станет пощипывать струны домбры, наслаждаясь радостью возвращения в родной край.
Погостит он дома, побудет, конечно, и в окрестных аулах, повидается со всеми родными и близкими, отдаст родной земле сыновний салем, получит доброе благословение стариков и уедет в Алма-Ату, в свой институт. А там… О, там он с головой окунется в работу! Многое предстоит ему наверстать, многое нужно успеть.
Отрешенный, погруженный в свои думы Ержанов часто бродил по окрестностям немецкой деревеньки, уютно расположившейся в затишье лесистого холма, рассеянно улыбался озабоченным немкам, вступал иногда в короткие, непритязательные разговоры с крестьянами.
Он много думал в последнее время о прошлом, о будущем, почти физически ощущал приятную умиротворенность, радовался тому, что вновь возвращалось к нему совсем было позабытое взволнованно-одухотворенное состояние, когда все время чудится, что вот-вот должно случиться что-то очень хорошее, торжественно-возвышенное.
Очутившись в том краю, где каждая тропинка и каждый холмик были связаны с Поэтом, чьим именем
Погожим сентябрьским днем, закончив немудреные дела, после обеда он отправился в путь. Сопровождать его вызвался младший лейтенант Андрей Чиж. Всеобщий любимец, весельчак и балагур, Андрей был в последнее время явно озабочен, осунулся и потемнел лицом, и, догадываясь о причине столь разительных перемен в настроении младшего лейтенанта, приятели незлобиво подтрунивали над ним. Все знали, что Андрюшка «крутит» любовь с длинноногой рыжей Эрной, и — нежданно для самого себя — всем своим пылким сердцем присох к ней. Похоже было, что первая, по-настоящему серьезная любовь захлестнула парня на чужбине.
Шли молча. У развилки, под разлапистой елью, Андрей предложил отдохнуть, и Ержанов, посоветовав ему вздремнуть перед ночным свиданием, пошел в гору один. Он медленно поднимался по тропинке и словно наяву видел молодого, стройного человека с высоким лбом, обрамленным мягко курчавившимися волосами, и глазами, горящими внутренним огнем вдохновения. Нетрудно было себе представить, как, вероятно, таким же ласковым осенним днем медленно поднимался по едва различимым извилистым горным тропинкам погруженный в свои мысли Поэт.
…Воздух, настоянный на девственных лесах хвойной Тюрингии, был чист. Монотонно бормотали ручьи, и беззаботно щебетали птицы. Высоко в небе парили орлы. Утомленный шумной жизнью Веймарского двора, кутежами экспансивного герцога Карла Августа, многочисленными делами и хлопотами, Поэт теперь наслаждался тишиной, гармонией первозданной природы, которую он, великий жизнелюб, всегда воспринимал полно, живо и благоговейно. Не раз, когда становилось особенно душно и тоскливо в крохотном герцогстве, Гёте совершал свои маленькие «хеджры»[2] — слово, вычитанное им из корана и пленившей его поэзии Востока, — сюда, в тихие горные леса, на одинокие, замкнутые вершины, где неизменно царили мудрость и покой.
Здесь Поэта каждый раз посещало вдохновение, он остро и явственно чувствовал свое назначение в жизни, свое призвание художника, ученого, общественного деятеля, весь тот непостижимый для одного человека, будь он хоть трижды гением, титанический труд, который предстояло ему совершить на своем долгом-долгом жизненном пути, и, вероятно, именно здесь, на одной из вершин Габельбаха, произнес он однажды гордые слова: «Пари, моя песня!»
…Занятый своими мыслями, Ержанов не замечал времени. Присел на трухлявый пенек у опушки, достал папиросу.
Стояла удивительная тишина. Солнце уже плавилось у горизонта, осветляя синеву спокойного, бездонного неба; снизу неслышно подкрадывались легкие тени, ели замерли в каком-то восторге, ни единого шороха, ни дуновения. Надо было возвращаться. Хотя война и отгремела, время для одиноких вечерних прогулок в горах еще не наступило. Андрей, наверное, выспался и теперь с нетерпением ждет его, чтобы вернуться в деревушку, где их рота стоит уже несколько месяцев в ожидании распоряжений высшего начальства.