Данэя
Шрифт:
– Без них он был бы намного сильнее?
– Безусловно.
– И перестал бы быть человеком. Стал бы бездушным роботом.
– Я не приемлю слово “душа”. Оно годится только для поэзии. Я – за разум. Чистый разум, дающий безграничное господство над природой.
– Это не всё, Йорг, – сказал Дан, почему-то довольно мягко. – Не всё, что нужно человеку. Мир его не только вне, но и внутри него.
– Но... – Йорг был несколько растерян. – Но мы ушли от того, что я начал тебе говорить. То, что должен сказать до конца, потому что так велит мне мой профессиональный долг. Выслушай, академик Дан, и попытайся понять меня. Как и ты, я думаю
То, о чем я начал говорить – существующий на Земле порядок воспроизводства человечества – является оптимальным, потому что дает нам наиболее здоровое и способное потомство; дети воспитываются исключительно специалистами-педагогами, а остальные, в том числе женщины, освобождены от этого, чтобы продуктивно трудиться.
– Нам это слишком известно с детства, Йорг.
– Но вы почему-то хотите это разрушить: хотите того, что желал сделать ваш друг – Лал.
– Совершенно верно. Тебе это, видимо, известно.
– Да: до меня дошло то, что ты говоришь и к чему призываешь. Но будут ли счастливей от этого люди? Глядя сегодня, как хоронили вы сына, я сказал себе: нет.
– Ничто не дается даром, Йорг. Ты сказал: оборотная сторона счастья – горе. Я скажу: горе – оборотная сторона счастья. Ты видел сегодня и других наших детей.
– Дан, ты наш самый великий ученый: кризис кончился только благодаря тебе. Но не допускаешь ли ты, что вне своей науки ты можешь заблуждаться? Ты безоговорочно поверил всему, что сказал тебе Лал, но ему свойственно было увлекаться: он был писателем – человеком искусства, а не науки.
– Ты ошибаешься: никто на Земле не знал так историю – и потому не мог разглядеть то, что смог он. Лал раскрыл мне глаза на то, что я уже смутно сознавал сам.
– И многие ли соглашаются с тобой?
– Немногие. Но – есть такие. Будет больше.
– Но ещё больше будет против. Вам не дадут ничего сделать.
– Такие, как ты? Я знаю: ты это умеешь. Ева сказала, как.
– Она нарушила закон.
– Мы тоже.
– Но ты знаешь: тебе можно многое, что нельзя другим. Потому что ты – Дан! – выдавил из себя Йорг.
– И поэтому меня слушают многие. И их будет всё больше. Люди сумеют понять, что несправедливость, на любой основе – недопустима; что бесчеловечность губит их самих. Это неизбежно.
– Не думаешь ли, что это тебе легко удастся? – Йорг уже открыто враждебно глядел на Дана.
– Знаю – нет. Вы так просто не сдадитесь. Но и я не остановлюсь. Время – за меня; за Лала, которого здесь, на Земле, вы могли заставить молчать; за Еву, которой ты не дал стать матерью. И нам с тобой не договориться! – он улыбался, глядя в ледяные глаза Йорга.
[1]Древнегреческий бог Солнца.
[2]Ларингофон— устройство, аналогичноемикрофону, но использующее механические колебаниякожив областигортани, возникающие при разговоре.
[3]Подавляемый другим, доминантным, геном.
Часть VI ЕСЛИ НЕ ТЕПЕРЬ
51
Они с ещё большим рвением отдались пропаганде. Важную роль в ней отводилась скорой постановке “Бранда”.
Премьера его пришлась на пятницу. Спектакль начинался
Ждали начала. Переговаривались между собой, обмениваясь тем немногим, что знали о пьесе. Шум сменился тишиной: в зал вошли Дан, Эя и их дети. И сразу тишина сменилась овацией. Только когда они уселись, она смолкла – началось действие.
Открылся неведомый, удивительный мир, где как белый и черный дымы Чюрлёниса[1] сплелись высокий и низкая обыденность. И захватил, поглотил целиком, заставил позабыть обо всем на свете.
Как можно было в сурового Бранда вложить солнечно радостного Лала? Оказывается, можно. Можно, если часами слушать рассказы Дана о нем, если проникнуться самым прекрасным, что было в нем: любовью к людям. Только поняв это можно было создать Бранда – настоящего Бранда. Человека, движимого любовью к людям в её высшем понимании; борца, жертвующего и собой, и самыми дорогими ему людьми.
И удивительная спутница его – Агнес, исполняемая самой великой актрисой Земли, желание видеть игру которой заставило чуть ли не всё человечество отказаться целиком от другого: походов, экскурсий, путешествий. Она была удивительной – как пьеса, которую они смотрели. Она – и не она. Необычная, и как всегда, не похожая на всех актрис Земли, она сегодня будто достигла той вершины, для которой всё ранее сыгранное ею было лишь длинной непрерывной подготовкой.
“Что с ней?” спрашивала себя совершенно потрясённая Эя. “Что случилось? Ведь я видела её столько раз на репетициях, и даже вчера она ещё не была такой. Такой естественной, подлинной в каждом движении, каждой интонации, как будто она и не играет. Будто сама именно такая; будто знает всё, что должна чувствовать и испытывать Агнес. Какая удивительная правильность всех мелочей! Как если бы она знала, что такое быть женой и быть матерью. Как близка она мне сейчас!”
Именно так! Лишь она одна до конца понимала Агнес – только она прошла и испытала подобное. Остальным ещё предстояло понять то, что они сейчас видели. И прошлое возникло перед глазами: вновь увидела себя на Земле-2, перед стереоустановкой. Идет “Бранд”, и она ещё сопротивляется тому, что станет её самым большим счастьем и смыслом жизни, без чего она сейчас уже не представляет её.
Но Лейли не была там с ней – как же могла она так глубоко всё понять, так бесконечно уверенно воплотить собой Агнес? Захватить так всех показом того, что было совершенно незнакомо им? Настолько, что они, казалось, поняли и поверили ей?
... В начале первого же антракта Поль вызвал Дана:
– Ну, как??
– Не волнуйтесь: всё идет как надо. Ты же видишь!
... И вот, наконец, сцена с цыганкой: Агнес отдает вещи сына – всё, чтобы после этого умереть. Эя чувствовала, как комок встал в горле, мешая дышать: возникли перед глазами похороны Малыша. Но боль не мешала с восхищением отметить, как проводила эту сцену Лейли, которая, казалось, читала всё, что творилось в душе у нее – Эи. И сумела передать эти чувства зрителям. Как – неизвестно, но в антракте сразу несколько человек подошли к ней и Дану и молча протянули цветы: Эя благодарно улыбнулась им, смахнув слезы.