Деревня на перепутье
Шрифт:
— Я вызвал вас, чтобы обратить ваше внимание на некоторые моменты в вашей работе. Имеются недочеты, и довольно крупные недочеты, товарищи. Арвидас Толейкис, и ты, Григас, — Юренас повысил голос, — вы в плену нездоровых настроений. Вам есть над чем призадуматься. Вот и призадумайтесь, уважаемые. И пускай вам не кажется, что я намерен душить инициативу, навязывать свою волю. Отнюдь! Хозяйничайте, как считаете нужным, но чтоб у меня был годовой план! По молоку, мясу, зерну. Ясно? Запомните — Вилимас выполнял производственные планы. А вы перевыполните, я уверен, что перевыполните, поскольку, как вижу, вы нашли ключ ко всем победам. — В последних словах прозвучала явная ирония. — Но знайте, если окажется, что этот ключ — никуда не годная ржавая железка, не ждите от райкома никаких поблажек. Ни малейших!
IV
После
Цель… Он сказал: «Надо иметь цель». Она никогда об этом не задумывалась. Никогда! Она попросту солгала ему — сама не зная почему. Он такой сильный, уверенный, он знает свое место в жизни и, без сомнения, счастлив. Такие люди должны быть счастливы. Она сразу прониклась к нему неясным уважением, смешанным с завистью и ощущением бессилия. Ей надо было оправдаться, защитить себя. И она ударила: вот кто виноват в том, что я такая! А если начистоту, то она никогда не ломала голову над какими-то идеями. Жизнь для нее представлялась шаром с двумя полюсами — «занимательно» и «скучно». Она поселилась на первом из полюсов и без стеснения пользовалась всеми удовольствиями, перепадающими на ее долю. Но иногда шар опрокидывался, и она вдруг оказывалась на противоположном полюсе. Ею овладевала скука. Что-то тяжкое, скользкое опускалось на дно души, копошилось там, а она бессильно улыбалась и смотрела, как всплывают осадки прошлого. Она вспоминала героев прочитанных книг, в которых была влюблена, и живых, реальных мужчин, которые ее любили. А ведь все могло быть иначе. Даже после того, как судьба захлопнула перед ней дверь в город. Если бы кто-нибудь протянул ей руку, позволил бы прижаться к сильному плечу. А ведь была такая рука. Не протянул… Но нет! Она не винит Мартинаса. Не может винить. Ведь до него был еще другой «он». Первый. Один из тех мальчиков, которые с шестого класса стали посылать ей любовные записки. Ранней весной они бегали в березовую рощу и пили холодный сладковатый сок. Потом настала еще одна весна. Старик, который квасил березовицу, успел умереть. Березы стояли бодрые, веселые. А среди них, подняв к солнцу набухшие почками ветви, раскинулась дикая вишня. Они отрывали зубами янтарные леденцы смолы с ее кривого ствола. И с той поры на всю жизнь в памяти осталась кривая вишня и сладковатый вкус вишневой смолы.
В июне был выпускной бал. Его путь лежал в большой город, ее — обратно в деревню. Но оба они верили, что им по пути. Нет, не долго им мучаться на расстоянии. Как только он найдет работу и жилье, птицей прилетит за ней.
Целую ночь шумели над их головами березы в белоснежных сорочках. Сквозь ветви с неба капали звезды, чудились золотые башни Вильнюса. Потом заря посыпала небо пеплом, и они вернулись домой, повзрослев на десять лет.
Осенью он уехал учиться. Стали приходить письма. Вначале каждую неделю, потом — раз в две, каждый месяц. Исписался. На летние каникулы он не вернулся домой: уехал куда-то на юг с туристической студенческой группой. Оттуда она получила несколько открыток с видами Кавказа. В ее комнату ворвались усыпляющий шум моря и снежные горы. Запахло золотистой кожицей мандаринов, виноградом, лавровыми рощами, кипарисами. По десять раз в день она разглядывала виды незнакомого края, гадала, где он сейчас, что он делает, и душу охватывали неуверенность и предчувствие приближающейся беды. А перед Новым годом пришло еще одно письмо. Последнее. Он не посмел это сказать прямо, но она поняла, что голубоглазый паренек из березовой рощи заблудился среди золотых башен; никакие чары не вырвут его из пасти каменного дракона и не вернут его суженой.
Вечером она пришла к Акмяне. Река дремала под сморщенным ледяным покрывалом. Только чернеющие полыньи напоминали, что она не спит. Так и было: река ждала. Дремала, но ждала. Приходите! Все, кому некуда деться, приходите! Года провела по глазам окоченевшей ладонью. Она уже видела, как вода катит по дну ее тело, ударяя о камни, как липкие водоросли обвивают шею, а вереница рыб сопровождает ее, и кусочек за кусочком… Ах! В ее глазах мелькнули снежные вершины гор, залитое солнцем море, березы и… он, здоровый, красивый, счастливый.
Нет! Нет! Нет!
Много вечеров подряд она приходила к Акмяне. Спокойная, решившаяся на все. И всякий раз возвращалась. Измученная душевной борьбой, бессильная, как пылинка. Нет!
Иногда она встречала плечистого парня с серыми грустными глазами. Он вечно куда-то спешил по бесконечным казенным делам. Сапоги, голова, втянутая в воротник полушубка, под мышкой портфель. И тяжелые большие руки. Он весь был какой-то тяжелый, а его спешка искусственная. Казалось, будто над ним нависло что-то громоздкое, видное только ему одному, что каждый миг может сорваться и придавить его к земле. Смерть ходила за ним по пятам. Года это знала. Она не знала только одного: когда пробьет этот час, А может, ему уже все равно? Может, он и не бежит от своей судьбы? Ведь он тоже потерял любимого человека…
На исходе зимы Года столкнулась с ним во дворе. Он принес повторное уведомление о невыполнении плана лесозаготовок. Вышел отец, пригласил его в дом. Они долго торговались за бутылкой, оба повышали голос. Потом его голос стал слабеть и совсем замолк. Он был нисколько не похож на тех нагловатых деревенских неучей, которые, дорвавшись до власти, не знают, как эту власть и выказывать. Это был добрый и несчастный человек.
Ей захотелось сказать ему какие-то теплые слова.
— Я слышала про твое горе, Мартинас, — сказала она, когда он уходил. — Не грусти. На свете много несчастных людей.
Он удивленно посмотрел на нее, буркнул что-то под нос и отвернулся. Она успела увидеть его глаза — две холодных сосульки; они сверкнули, словно на них упал луч солнца, и внутреннее тепло на миг, только на один миг озарило грубое его лицо.
В этот вечер она не пошла к реке. Не пошла и на следующий день. Она больше не ходила к реке. Этот молодой человек, придавленный своей бедой, казалось, унес часть ее горя. Она все чаще думала о нем. Поначалу, чтобы как-то забыться, а потом, наверное, по привычке. Изредка они встречались. Он ходил, как и раньше, словно помня о чем-то тяжелом, повисшем над головой. Но исподволь его поведение стало меняться. Он стал как-то выпрямляться, серые глаза повеселели, лицо все чаще улыбалось. Года заметила, что он иногда дольше, чем полагалось бы, задерживает ее руку, волнуется, а однажды так посмотрел на нее, что кровь прихлынула к лицу. О, она уже знала, что означает такой взгляд! Рассердилась, старалась больше не думать о нем, не встречаться, но он уже прочно завладел ее сердцем. Приходили вести, катились кровавой волной от леса: того-то убили, того-то повесили, того-то ночью сожгли живьем. А вдруг однажды утром она услышит, что… Нет, нет! С ним так не случится! Отец, кажется, хочет ему помочь. Но она не доверяла отцу и жила в постоянном страхе.
Однажды ночью ее разбудили глухие удары молотка. Так заколачивают гроб. Она села в кровати. В замочную скважину вонзился острый штык света. За дверью кто-то шептался, вроде бы звякнуло стекло. В комнате пахло дымом немецких сигарет.
Она кинулась к двери в одной ночной рубашке и рванула ручку. Неужто снова Адолюс? Да, это был он. Сидел с отцом за столом, утонув в дыму ароматных сигарет. В форме, с двумя пистолетами у пояса. Услышав стук двери, он вскочил, выдернул из кобуры оружие. Холодный стальной зрачок уставился на Году.
Отец схватил его за руку.
— Не бесись. Сестру не узнаешь…
Он свалился на лавку как мешок. Долго не мог попасть пистолетом в кобуру. Потом запрокинул почти полный стакан и осушил двумя глотками до дна.
— А ты-то чего? — зло спросил отец. — Спать иди.
— Хочу узнать правду, Адолюс… — Вдруг она зашаталась и вцепилась в дверную ручку: по ее голым икрам полз взгляд. Не брата. Истосковавшегося зверя…
— Что это тебе так хотелось узнать, моя девочка?
— Уже узнала. Все ясно. Только такие, как ты, и могут живьем людей сжигать!
Влетела в комнату, упала на кровать. За дверью был слышен шум, со звоном разбивалась посуда.
— Пристрелю змею!
Пускай. Теперь все равно. Лучше пуля, чем такая жизнь. Почти родной брат… Окровавленный, озверевший. Проклятый дом!
Никогда она не испытывала к нему сестринской нежности, но уважала как старшего. Иногда, из детского тщеславия, хвасталась им перед друзьями. Кадет, как же. Сразу после войны кто-то принес весть: убит. Заказали панихиду, оплакали. Бедный Адолюс… Да будет пухом ему черная земля… А ему и без молитв было легко. Он таскался с такими же воскресшими из мертвых по деревням. Весь в крови, остервенелый. Поначалу она не верила слухам. Но однажды ночью в комнате запахло немецкими сигаретами, вот как сейчас. За дверью кто-то всхлипывал, плакал, целовался. «Года, доченька… Адолюкас…» — «Тсс, старик. Не надо…» Потом все замолкло. Только шепот, негромкий звон посуды и смех. Еле слышный смех призрака: