Деревня на перепутье
Шрифт:
— Я и не знала, что ты умеешь так весело смеяться, — сказала она Арвидасу, когда Бируте увела Тадаса в свою комнату.
Он удивленно посмотрел на нее.
— Не понимаю.
— И хорошо. Когда у них свадьба?
— Дурочка… — Он сочувственно покачал головой. — Тебе надо купить валерьянки.
…Надо было подружиться с Бируте. И могла ведь. Но как-то с первого дня возненавидела ее: притащилась, заняла комнату, будто заноза в живом теле…
Кажется, на другой день после того, как Бируте поселилась у них, они встретились у колодца.
— У меня есть немного времени — могу помочь по хозяйству.
— Нет, спасибо. Сколько там этих дел… Как-нибудь
Через несколько дней опять такое же предложение и такой же ответ. И так несколько раз подряд:
— Нет, спасибо. Сколько там этих дел…
В конце концов Бируте вспыхнула и ушла, кусая губы:
— Раз не хотите, как хотите!
И с того дня все разговоры между ними сводились к «здравствуйте» и «до свидания».
…Ева вытерла руки. Они были липкие, мягкие, пахли только что вымытой посудой. За стеной хлопнула дверь: Бируте проводила Тадаса домой. Ева слушала звук удаляющихся шагов и хотела закричать: «Воры! Держите вора!» Но что это даст? Через несколько дней, а то и завтра они снова зайдут к Арвидасу и без стеснения присвоят часть того, что по праву принадлежит ей, Еве. Так они будут заходить и обкрадывать, заходить и обкрадывать, пока в один прекрасный день она не увидит, что ей остались жалкие крохи…
Воры среди бела дня!
Ветеринарный фельдшер безнадежно махнул рукой и вышел из телятника. Ева стояла в дверях и смотрела на удаляющуюся фигуру. В глубине хлева душераздирающе мычал издыхающий теленок.
Вечерние сумерки поглотили человека. На той половине дома Круминисов, где была оборудована кормокухня, горела лампа, но Гоялисы у себя еще не зажигали.
— Мамочка, а он умрет?
Ева обняла прижавшегося к бедру мальчика и ничего не ответила. Нет, дальше так продолжаться не может. Нет больше сил. Надо дать ответ — тот или иной, — он ждет. Каждая минута молчания — два поезда, увозящие их в противоположных направлениях. Эти несколько дней, полные неизвестности и взглядов исподлобья, она словно балансировала на проволоке, протянутой над булыжником между двумя домами. Она смертельно устала, но все еще двигалась то вперед, то назад, не решаясь ринуться головой вниз. Нужен толчок, да, всего лишь толчок пальцем, чтобы она двинулась туда или сюда.
— Эй! Есть тут кто-нибудь? — В другую дверь телятника незаметно вошел Мартинас.
— Теленок уже никуда, Мартинас, — сказала она, приблизившись к нему. — Надо бы его прикончить.
Мартинас перегнулся через загородку. Теленок лежал на спине, уставившись остекленевшими глазами в потолок. С морды капала пенистая слюна.
— Не люблю резать телят. Иное дело — свинья. Она хоть визжит, а эти глядят будто человек в глаза. Попросите Гоялиса, Ева. А может, вы сами заколете?
Еву передернуло.
— Тогда позовите Гоялиса.
Вскоре Ева вернулась с кухонным ножом в руке: Гоялиса она не нашла.
Мартинас недовольно поморщился.
— Уведите отсюда ребенка.
Когда несколько минут спустя Ева вернулась к загородке, Мартинас, присев в углу, вытирал о солому окровавленные руки. Его лицо исказилось от омерзения.
Ева жалобно вздохнула.
— Нечего убиваться. Теленок был слабый от рождения. Не стоило и поить.
Ева с благодарностью взглянула на Мартинаса.
— Теленок теленком; не в этом горе…
— Да? — Мартинас, не понимая, пожал плечами. — Что же еще стряслось?
— Не знаю, почему я так доверилась вам, Мартинас. Мы ведь в сущности почти не знакомы, а мне кажется, будто мы старые друзья. Вы так просты, душевны, понятны. С вами как-то легко, ясно. Вы добрый,
Он удивленно повертел головой — к чему бы это странное вступление?
— Не знаю… Может быть, пока человека как следует не знаешь, он кажется лучше или хуже, чем на самом деле. Я хуже, Ева. Душевный?.. Может быть… Ваш муж вот тоже мне сказал, что душевности во мне больше, чем ума. Но все остальное… — Мартинас беспомощно развел руками, словно сожалея, что он не таков, каким представляет себе его Ева, но в этом нет его вины, и выбрался из загородки.
— Все этот ум… — горько вымолвила Ева. — Если б у людей было поменьше ума, а побольше души, жизнь стала бы проще. Нет хуже для семьи, когда одна половина очень умная.
Мартинас снова пожал плечами.
Она покраснела; заметила, что зашла слишком далеко, но не могла уже остановиться. Ее распирали чувства, как реку льдины. Надо было взорвать затор.
— Нам, женщинам, со школьной скамьи вдалбливают в голову, что у нас равные права с мужчинами, — продолжала Ева, перескакивая с одной мысли на другую. — Мы-де и способные, и умные, и годимся для разных там профессий. А в жизни все иначе. Одна из сотен, может, и достигнет хоть какого-то равенства, а другие… Выходят замуж, появляются дети, и все кончено. Для мужа — высокие идеалы, а для нее — грязные пеленки, кухня и снова роды. Нет, женщина никогда не сравняется с мужчиной.
— Женщина иначе устроена, — ответил Мартинас и повернул было к двери, но его задержал умоляющий взгляд Евы. — Женщина прежде всего должна заботиться о воспитании детей. А это, мне кажется, первостепенное дело. Если женщина добросовестно его выполняет, чего же от нее и желать? Чем хорошая мать семейства хуже своего мужа, каким бы знаменитым он ни был?
Ева нежно взглянула на Мартинаса. В ее задумчивых, грустных глазах вспыхнула и сразу погасла благодарная улыбка.
— Так думали наши родители. Теперь от женщины требуют куда большего, Мартинас. Теперь женщина должна и детей нарожать, и всю семью накормить, обстирать, да еще не отставать от жизни. — В ее голосе зазвучала горькая ирония. — От женщины требуют, чтоб она и по земле ползала и в то же время витала в облаках вместе со своим мужем. Неужели это возможно? Ах, Мартинас, мы были бы сто раз счастливее, если бы с малых лет нам говорили правду! Нет хуже, когда все представляешь лучше, чем есть на самом деле.
— Это верно, — буркнул Мартинас, не зная, что еще сказать.
Еве показалось, что кто-то вошел в телятник. Она поглядела на дверь — там никого не было. Только в другом конце хлева, скупо освещенном висящим на стене фонарем, мелькала детская фигурка; мальчик, изображая мотоциклиста, носился по проходу, вцепившись в невидимый руль, и трубил.
— Послушайте, Мартинас, — она робко прикоснулась к его рукаву. — Вы можете разное подумать. Мне бы не хотелось, чтоб вы меня неправильно поняли. Я не жалуюсь на своего мужа, но, понимаете, иногда находит на человека желание выговориться и… Понимаете? Вот с вами никогда такого не бывало?
— Бывало, — ответил Мартинас, показывая всем лицом, что он отлично ее понимает и сочувствует.
— Так что вы не подумайте…
— Что вы, Ева! На самом деле… Не знаю, почему вы жалуетесь? Арвидас — серьезный человек. Конечно, в колхозе его многие недолюбливают, но это уже дело другое. Работа председателя такая, что всем хорош не будешь. Вот вернул он Римшам вторую корову, и те, без сомнения, довольны; выгнал из бригадиров Шилейку, и тот, само собой, сердится. Так уж есть, хоть, наверное, самому Арвидасу пошло бы на пользу, будь он помягче.