Деревня на перепутье
Шрифт:
А Арвидас в это время чуть ли не бегом припустился по двору. Щеки горели, будто их натерли солью, ноги заплетались. Проклятая цепь! Один украл, второй купил, третий помог сокрыть… Надо было ее перерубить. Одним ударом! Но как, если за этой цепью — живой человек?.. «Магде ждет мальца…» Тысячи Магде и тысячи мальцов, а совесть-то у человека одна. Но ведь и сердце одно. Не сосновое бревно, не мертвая, хоть и весьма умная буква закона, а сердце.
Он выбежал на большак. Напрочь забыл, зачем вышел из дому. Усилившийся дождь сек распаленное лицо, в ушах, словно издевательство, звучала песня доярок у Помидора.
— А, приседатель! — зашепелявил, узнав Арвидаса. — Жив еще? Живи, живи, сколько бог положил. Веселись! Времени-то немного осталось…
— Иди спать. Раз уже не бригадир, то думаешь, можешь валяться, надравшись как свинья, — пристыдил его Арвидас, чувствуя, как оцепенение спадает и возвращается прежняя энергия.
— Но-но. Потише. Шилейка таких мужиков не боится. Валяй мимо, нечего к людям приставать. Лучше за своей бабой беги. Прошла с Мартинасом, ляжками сцепившись. — Шилейка сделал непристойное движение и расхохотался.
Арвидас догнал их недалеко от дома. Мартинас с мальчиком на руках шел впереди, а сзади, отстав на несколько шагов, брела Ева. В сумерках Арвидас не мог как следует разглядеть ее лицо, но по низко опущенной голове и шатающейся походке догадался, что случилось что-то неладное.
— Почему так поздно? — испуганно спросил он.
Она ничего не ответила.
— Что случилось, Ева? — Он схватил мокрую холодную руку и рванул на себя.
— Отстань! — пронзительно взвизгнула она.
Арвидас отпрянул, как от пощечины.
— Что случилось, Мартинас?
— Ребенок свалился в жижесборник.
— Что ты говоришь?! — Арвидас подскочил к Мартинасу.
— Не бойся, ничего плохого не случилось. Отмыли у Гоялисов, переодели в сухое.
Арвидас вздохнул с облегчением.
— Ну, мужчина, — обратился он к мальчику. — Как это случилось, что ты в жиже искупался? Иди ко мне. Расскажи, как там было.
Ребенок что-то пробормотал сонным голосом: он дремал, положив голову на плечо Мартинаса.
Арвидас взял в объятия хрупкое тело мальчика и, в порыве отцовских чувств, нежно прижал его к груди.
— Спасибо, Мартинас, — взволнованно прошептал он и дружески пожал локоть Вилимасу.
Тот молча кивнул.
До самого дома никто не сказал ни слова. В неловкой тишине чавкали тяжелые шаги, шелестел дождь, похлестывая по трем безмолвным фигурам, сгорбленным под тяжестью мыслей.
У двери дома Ева неожиданно обернулась к Мартинасу и воскликнула:
— Не знаю, как смогу вас отблагодарить, добрый вы человек!
— Какие пустяки, — буркнул Мартинас.
Арвидас вопросительно взглянул на жену.
— Он спас нашего мальчика! — воскликнула она тем же бесконечно благодарным голосом и заплакала.
— Да? — Арвидас минуту помолчал, собираясь с чувствами. — Спасибо, Мартинас. Я никогда этого не забуду.
— Ладно, ладно, — буркнул Мартинас, отпирая свою дверь.
— Чего же ты плачешь? — спросил Арвидас, когда они вошли в дом. — Надо радоваться, что все хорошо обошлось.
Ева, стараясь не смотреть мужу в глаза, взяла у него мальчика и стала раздевать его.
— Завтра же велю сделать крышки для жижесборников. Халатность…
Ева не ответила.
— Что с тобой? — раздраженно
— У ребенка жар, — тихо сказала она.
— Нечего таскать его в телятник. Каких-нибудь два часа он может посидеть дома взаперти. Не маленький. А потом посмотрим. Может, удастся сколотить детские группы.
Они легли без ужина. Их разделяло несколько сантиметров постели, но оба чувствовали разверзшуюся между ними бездну, через которую уже не перебросить мост.
Ночью Ева не раз вставала и, нагнувшись над детской кроваткой, долго прислушивалась к его ровному, здоровому дыханию. Однажды ей почудилось: то, что вчера случилось, всего лишь сон со счастливым концом. Комнату заполнил запах, какой бывает, когда стоит гроб с покойником. Содрогаясь всем телом, Ева выскочила из постели и приникла к кроватке сына. Упав на колени, она долго ласкала его взглядом. Потом провела руками по одеяльцу и, прикоснувшись губами к розовой щеке, успокоенно легла. Солнечное спокойствие залило ее сердце. Она видела впереди ритмично покачивающуюся на ходу, кряжистую, плечистую фигуру, детские ручонки, обвившиеся вокруг шеи. И Ева все шла и шла за ним, охваченная каким-то умилением, пока видение не исчезло и она не заснула со счастливой, благодарной улыбкой на утомленном лице.
ЧАСТЬ ЧЕТВЕРТАЯ
Первая такая свадьба
I
Он пошел через деревню, с трудом передвигая ноги. Казалось, все глядят на него из окон, злорадно улыбаются, повторяют слова Помидора: «И тебе хвост прищемили, барсук!» Не поддаваться, только не поддаваться! Пускай все видят, что кровожадное решение уполномоченных для него что прошлогодний снег. Напыжился, расправил плечи. Усы встопорщились, взгляд презрительно миновал дворы и уставился на распустившиеся уже почки деревьев, за которыми повисла холстина неба, обагренная закатом. В одном из дворов кто-то крикнул вслед ему. Он прошел мимо, даже не оглянулся. Приоткрылось окно избы Нагинисов. Снова окликнули. И снова он притворился, что не расслышал. Но мимо двора Пауги прошмыгнуть не удалось: Йокубас Пауга, приземистый человек средних лет, стоял в воротах; нельзя было не заметить его и не ответить на приветствие.
— Слыхал, ты на собрание уполномоченных ходил, Мотеюс?
— Ходил. Не выбирали, не посылали, а сходил. А что? Может, не нравится?
— Ты не полевод, — лениво ответил Пауга, ковыряя пальцем плоский, загнутый, как санный полоз, нос. — Мы своих людей выбрали. Ну как, плакать будешь? Правда ли, что твои сотки на волоске висят? А может, Года пойдет работать в колхоз?
У Лапинаса все перевернулось внутри, но он не подал виду. И даже выжал улыбку.
— Это еще не известно, чьи висят, ох неизвестно, Йокубас. Цыплят по осени считают. Так что и тебе вроде не стоит надсмехаться, Йокубас. Рожа вытянется, пока выработаешь до первого сентября три, а твоя баба две с половиной сотни трудодней, ох вытянется.