Деревня на перепутье

Авижюс Йонас

В эти дни в конце первой его тетради появилась такая запись:

«Гайдар в шестнадцать лет защищал оружием свои убеждения. Сотни подростков погибли за истину, которую, несмотря на короткую свою жизнь, они успели познать. Я начал приобщаться к истине только двадцати лет от роду. Несколько лет юности пошло насмарку…»

Дальше следовало несколько строк об отце. Позднее Арвидас замазал эти строчки чернилами, но из своего сознания он их вымазать не мог. Нет, он не обвинял отца; а если подчас, в зависимости от настроения, он невольно вспоминал его без должной почтительности, то сразу же прогонял это чувство. Его отец был одним из миллиардов серых людей, которые, будучи недостаточно образованными, умными, все-таки обладали достаточной сознательностью и смелостью, чтобы умереть с поднятой головой за то, что считали правильным делом. Большую часть своей жизни он проработал стрелочником на небольшом полустанке. Немцы расстреляли

его после одной из диверсий на железной дороге, в которой он не участвовал, но про которую знал и, выдав друзей, мог спасти свою жизнь. Он погиб не борцом за политические убеждения, а как посторонний честный человек, выбравший пулю, но не подлость. Лишь много позже Арвидас понял, что этот человек не мог дать ему того, чего, наверное, не было у него самого, и каждый раз, переоценивая свои прежние чувства к отцу, он приходил в смущение, а однажды, в пылу раскаяния, записал в своей тетради: «Его несчастье, что он погиб, не сделав ничего такого, за что стоило погибать. Но он не склонился перед предательством и до конца остался верен человеческому долгу». Арвидас не помнил ни единого отцовского слова, но в сознании навсегда застрял его кроткий, робкий взгляд, необычный своей человеческой обыденностью, — взгляд не задумывающегося над собой человека, в котором отражались рабская преданность своей семье и несмелая любовь к людям.

Вторую записную тетрадь он начал на предпоследнем курсе сельскохозяйственной академии. В тот день на комсомольском собрании обсуждалось личное дело студента Гапутиса. Гапутиса обвиняли в сокрытии при вступлении в комсомол того факта, что его двоюродный или троюродный дядя служил в гитлеровском батальоне территориальных войск, а позднее отступил на запад. Обвиняемый объяснял (и это была правда), что его семья не поддерживала с дядей тесных родственных связей, а когда тот спелся с фашистами, совсем от него отреклась. Он, Гапутис, не хотел обманывать комсомол, а просто повторил врученную ректору анкету, в которой, поступая в академию, он умолчал про дядю со страха, что его могут не принять.

Комсомольцы, исходя из предварительной рекомендации партийного комитета, единогласно потребовали исключить «фальсификатора анкеты» из комсомола. Арвидас знал, что на собрании есть немало народу, думающего иначе, но никто не смел выступить против. Он не оправдывал Гапутиса — Арвидасу было отвратительно любое двуличие, — но он не мог оправдать и комсомольцев, которые одно думали, а другое говорили или молчанием поддерживали мнение, с которым не соглашались в душе. «Гапутис поступил плохо, — думал Арвидас. — Но неужели он виноват в том, что его дядя бандит? Неужто мы выбираем родителей, дядей и прочих родственников? Не будь этого дурацкого неписаного закона, что каждый отвечает за своих родственников, Гапутис бы добросовестно заполнил анкету, и мы бы его не судили. Но несмотря на свою ошибку, которую он совершил по трусости, Гапутис является честным комсомольцем и хорошим студентом. Если мы его оттолкнем, чего тогда стоят наши разговоры о коммунистическом внимании к человеку? Нет, это было бы преступлением!»

Арвидас попросил слова и откровенно выложил то, что думал о деле Гапутиса. Он предполагал, что взволнует собрание и найдет сторонников, а получилось наоборот: против него восстали не только члены комитета комсомола и поддерживавшие официальное мнение комсомольцы, но и все остальные, которых Арвидас в пылу полемики оскорбил, обвинив в лицемерии.

Гапутис был исключен из комсомола, а Арвидас получил предупреждение «за политическую выходку»; ему по-дружески посоветовали серьезно заняться повышением своего идейного уровня.

За несколько дней до упомянутого комсомольского собрания Арвидасу предложили вступить в партию. Комитет комсомола обещал дать ему рекомендацию. После собрания никто больше не заикался ни о партии, ни о рекомендациях. И только в пятьдесят четвертом году этот вопрос снова встал на повестку дня. Но теперь были другие люди, другие взгляды, другие интересы. Работая в райисполкоме, Арвидас зарекомендовал себя исполнительным, умелым работником; было решено назначить его заведующим отделом и тогда же предложили вступить в партию. Арвидас принял предложение, которого, по правде, давно уже ждал, но не мог отвязаться от какого-то неприятного чувства. Получалось так, что его приняли в партию вроде бы потому, что завотделом должен быть членом партии. Логично будет предположить, что и он вступил в партию потому, что хочет занять место заведующего отделом. Это была капля дегтя в бочке меда, но Арвидас проглотил ее, не делая широких обобщений. Множество прочитанных книг, здравый смысл, широкая натура и жизненный опыт, правда короткий, но густо насыщенный событиями, помог ему сформировать свое собственное мировоззрение, которое позволяло рассматривать самые мрачные явления трезвым взглядом оптимиста. Арвидас глубоко пережил последствия культа личности, но не растерялся, не усомнился в правильности избранного им пути, поскольку твердо верил, что э т о пройдет,

это д о л ж н о пройти, как любое явление в жизни. Совершенно естественно, что младенец заболевает, но его организм, если он здоров от рождения, обязательно справится с временным недомоганием и будет развиваться нормально. А Арвидас верил в свое дитя; он ни на минуту не сомневался в правильности генеральной линии партии и чувствовал себя спокойно, как человек, наконец севший на поезд, идущий в нужном ему направлении. Дорога дальняя; впереди масса неожиданностей. Можешь не получить своего любимого натурального кофе или котлет по-киевски; на следующей станции может сесть уйма народу и тебе, чего доброго, придется уступить насиженное место женщине; рядом с тобой или того хуже — напротив может усесться человек с потными ногами, которые он моет раз в месяц; наконец, едва ты задремал после сытного обеда, какой-то проходимец может стащить твой чемодан. И все-таки, несмотря на подобного рода неприятности, ты уверен: что бы ни случилось, твой поезд придет к месту назначения, о котором ты, возможно, мечтал всю жизнь.

Арвидас оттолкнул обе тетради и встал. Снова вернулось привычное бодрое настроение, желание действовать. Он вспомнил, что несколько дней назад редактор районной газеты просил у него статью — об опыте работы, как председателя. «Смешно, — с издевкой подумал Арвидас. — Какой опыт может накопиться у человека за неполных шесть недель? Наконец, можно ли это называть опытом, если еще не видно результатов?»

Он посмотрел в окно. Ход его мыслей на секунду сбился, словно кто-то бросил камешек меж шестерен. И вдруг он почувствовал, что чего-то не хватает, что-то не так, но поначалу не мог разобраться, в чем дело. Он растерянно огляделся по комнате, и, так как глаза не заметили ничего из ряда вон выходящего, мысли снова тронулись с места и, раздавив случайный камешек, завертелись с прежней размеренностью.

Арвидас сел, открыл вторую тетрадь и записал предыдущую мысль. Но меж шестерен снова влетел камешек, на этот раз — покрупнее, и ход мыслей во второй раз застопорился: он вспомнил жену. Обычно в такое время на кухне слышны были звуки, шум, поднимаемый мальчиком, а теперь весь дом был погружен в давящую вечернюю тишину. Арвидас забеспокоился. Но это было не настоящее беспокойство, вызванное страхом за близкую женщину, — скорее уж его просто раздражало нарушение привычного порядка.

Минуту он ходил по комнате, стараясь рассеяться, но колесо по инерции вертелось, развивая новую мысль. «Действительно, почему она сегодня так долго задержалась? Раньше ведь такого не бывало». Его брала злость; вместо того чтобы рационально использовать время, привести в порядок записи или прочитать книгу, он вынужден вхолостую расходовать энергию из-за человека, который почему-то не пришел домой в привычное время. Арвидас иронически улыбнулся, осуждая себя за слабость, зажег лампу и снова принялся за заметки. «На эту тему можно написать целую диссертацию, — подумал он, прочитав последнюю запись. — На самом деле, почему бы не написать диссертацию? Ведь в этой области еще не поднятая целина. Например: «Перспективы экономического роста колхоза в соответствии с ростом сознательности крестьян» или что-то в этом духе. Чем не тема?»

Арвидас торопливо записал замечание; он был восхищен неожиданной идеей, но прежняя тревога вернула его к действительности. «А все-таки она никогда так долго не задерживалась». Он сунул обе тетради в ящик и с минуту, колеблясь, смотрел в окно на сгущающиеся сумерки. Потом переоделся и направился в деревню.

По сумрачному небу плыли тяжелые осенние тучи. Иногда они раздвигались, и в зеленоватых полыньях вспыхивали прохладные, едва заметные звезды. Влажный южный ветер нес с реки убаюкивающие крики чибисов; им вторили ленивое собачье бреханье в деревне и монотонная песня девушек. Пели в избе Гаудутиса Помидора — был канун именин его дочери Ромы, и доярки пришли возздравить свою подругу, которая сидела теперь за уставленным снедью столом на стуле, увитом еловой хвоей.

«И тут не обходятся без бутылочки», — горько подумал Арвидас. Он хотел было направиться через двор Помидора и, срезав перекресток, выйти прямо к усадьбе Круминиса, но в это время из двора Раудоникиса выехал грузовик. Арвидас отступил до самого кювета, но шофер Сукмядисского лесхоза не был бы шофером, если бы не газанул по такому случаю. Арвидас внимательно проводил взглядом удаляющийся прицеп, но номера машины не разобрал — он был залеплен грязью, потом не спеша почистил обрызганные брюки и вошел во двор Раудоникиса.

Так он и думал: за хлевом лежали два длинных сосновых бревна, еще пахнущих лесом. Один уже успел очутиться под навесом, а около второго пыхтели Раудоникис с женой, подкатывая его ломами к первому. Увидев Арвидаса, оба смутились. Раудоникис отшвырнул лом, будто обжегшись, а Магде присела на бревно, словно хотела спрятать его под юбкой.

— Отоварились?.. — окликнул Арвидас.

— Вынюхиваешь? — в свою очередь спросила Магде, мгновенно оценив ситуацию и приготовившись к обороне.

Раудоникис стоял неподвижно, как силосная башня.