Деревня на перепутье

Авижюс Йонас

«Вот времечко желанное…» Голос все ближе, ближе… А вот и сама тень. Вошла, шатаясь, на мельницу как в собственный дом, шлепнулась на мешок. Не протрезвел еще со вчерашнего.

— Много болтаешь, Викторас. Может плохо, ох плохо кончится…

— Нет начала без конца…

— Не мудри, Викторас. Мою руку втянешь, и неизвестно еще, втянешь ли, а сам по макушку провалишься.

— Не ругайся, Мотеюс. Шилейка никого еще не утопил и не собирается. Чарочка есть?

Как ей не быть, должна быть. Вытащил из-за мешков бутылку самогону, налил полный стакан. Как в печку. Второй. И тот исчез в бездонной пасти Шилейки. За десять минут бутылка пуста. А серьезного разговору нет. Только между глотками идиотские фразы, не к месту

прорвавшийся хохот, ругань, окосевший взгляд. «Мотеюс, еще бутылочку!» Откупорил, налил стакан. Сам отхлебнул для виду и полный протянул Шилейке. Пускай скорее свалится… «Может, повторить еще, Викторас?» Иканьем только и может ответить. Глаза как у вареной рыбы. Язык заплетается, ноги разбегаются. Заправился на этот день, слава богу. Полон. «Домой, Викторас, домой!» Пойдет он тебе — слишком сильно землица тянет… С бормотанием скрылся за большое колесо, на четвереньках взбирается на кучу мешков. Залез-таки.

Лапинас сел на весы и схватился за голову. Такое движение! Шоферы полупьяные носятся. Кур, гусей сколько понадавили. Намедни Паугиному борову зад отшибло. А вот ходит человек, каждый день в дымину пьяный — не укокают… Сам черт бережет… Иной, гляди, в трезвом виде беде на хвост наступит, и нет человека, а Шилейка… Третьего дня жена его в свином закуте нашла. Всю ночь в навозной жиже пролежал. Не утонул, ни свиньи не задавили…

Звякнул колокольчик — в ковше кончается зерно. Лапинас поднялся по скрипящей лестнице в колпак мельницы, наполнил ковш и стал спускаться. Шел еле-еле, на каждой ступеньке останавливался — то трубку выбить, то поправить штанину, выбившуюся из голенища, то находя другую причину, которая бы дольше задержала его наверху. Дурное предчувствие толкало его назад, и он полз вниз, раздражаемый обострившимся инстинктом самосохранения, как скотина, учуявшая запах бойни. Там, внизу, д о л ж н о случиться что-то очень неприятное, непременно должно случиться.

У весов он увидел человека и, хотя тот стоял спиной к нему, сразу узнал Мартинаса. Он кашлянул, но Мартинас не обернулся.

— Здорово, председатель. Что нового в полях? Слыхал я, в кяпаляйской бригаде второгодний клевер распахиваете? — Когда Мартинас ничего не ответил, Лапинас в растерянности добавил: — Мало ветру. Хорошо, если мешок в час перетираешь.

Мартинас швырнул на пол окурок, растоптал сапогом и повернулся к Лапинасу, так резко повернулся, что тот даже отскочил.

— Можешь о ветре не беспокоиться. С завтрашнего дня ты больше не мельник.

Несколько мгновений, тяжело дыша, оба мерялись взглядом.

Лапинас сдал первый.

— Чем же не угодил, Мартинас? — прошептал он, опуская глаза. Трубка прыгала в его желтых зубах и давно бы выпала, если бы он не придерживал рукой. — При Толейкисе было хорошо, а тебе вот не угодил?.. За что? Неужто виноват, что они там муку не взвесили? Я же взвешивал… грамм в грамм сходилось…

Пока Лапинас говорил, Мартинас дырявил его взглядом и еле заметно усмехался. Казалось, одна та мысль, которая заставляет его усмехаться, и сдерживает его кулаки.

— Взвесил! — Мартинас сплюнул Лапинасу под ноги. — Мукой оправдывается… А совесть свою взвесил? Ты такая гадина, Лапинас, что нет тебе места не только на мельнице, но нигде на земле, где честные люди живут.

Вся стена до самой лестницы была уставлена мешками с мукой. Лапинас отвернулся и пошел вдоль мешков, вроде в поисках чего-то. Нашел. Это был круглый, отшлифованный ладонями киек, которым он трамбовал в мешке муку, сыплющуюся из лотка.

— Ишь ты как! — Лапинас помахал кийком, примерился. — На земле мне, значится, места нету… Сладко, ох сладко говоришь со своим тестем, зятек… Когда от лесных у меня на гумне прятался, не думал я, что так отблагодаришь.

«Вот с чего все началось! Сначала страх, потом соглашательство плюс любовь, а в итоге — подлость… Дорога к настоящему преступлению».

— Отблагодарил

больше, чем думаешь. Надо было тебя в Сибирь выпереть. Хлебнул бы горя и, может, стал бы другим человеком. Не пропустили мы тебя через чистилище, Лапинас, вот в чем наша ошибка. Но в этом я уж один виноват… — Губы Мартинаса перекосились. С минуту он думал, потирая дрожащим пальцем шею. Потом вскочил, ужаленный какой-то мыслью, и впился взглядом в Лапинаса. — Не сметь больше благодетелем прикидываться, псина! Слышишь? Я тебе никакой не зять! Если даже и женюсь на Годе, ты-то мне тестем не будешь. Года тебя не любит, не уважает, за отца не считает. Понял? Не жди, не надейся ни на что от этого родства. Меня уже не втащишь в свои жернова. Не перемелешь! Все! Кончено! С этого дня я знать тебя не знаю и постарайся не путаться у меня под ногами. Сотру! Неважно, что сейчас другие времена… — Мартинас, стиснув кулаки, шагнул вперед. Ему казалось, что он кричит изо всех сил, но из пересохшего горла вырывались только глухие хриплые выкрики, еле различимые в скрипучем грохоте мельницы.

Лапинас отступал. Белые от муки усы торчали будто наэлектризованные. Глаза сверкали. Рука с кийком предупреждающе поднималась.

— Мартинас, перестань. Могу голову расшибить, — застонал он в испуге; охнул и присел — отступая, подлез под почвенное колесо и схлопотал зубом шестерни по макушке. — Бог видит, ей-ей, вдарю! Коли нападают, дозволено защищаться вплоть до убийства…

Мартинас неожиданно рассмеялся. Словно самому досталось по макушке, и очнулся от этого удара.

— Не вдаришь, Лапинас. Может, ночью, из-за угла. Да и то Шилейкиной рукой.

Лапинас принужденно оскалился.

— Ишь, какие разговоры пустили, — сказал он, вкладывая в эти слова все презрение, какое только мог найти в эту минуту. — А от кого они идут? Будто не от самого Шилейки, скажешь? А кто сейчас этот Шилейка? — Лапинас понизил голос, хоть и так едва было слышно. — Больной пропойца. Красные чертики ему мерещатся. Белая горячка, как русские говорят. Тебе он одно говорил, а мне-то другую песню пел. Я вот сплетен не разношу. Но в глаза могу сказать: он говорил, что ты руками Француза Толейкиса избил. Из-за места председателя… Как думаешь? Неужто и этому верить?

Мартинас от души рассмеялся.

— Сегодня Шилейка больной, завтра будет здоровый. Вылечим. Есть средства. Красные чертики мерещиться не будут! Как ты тогда запоешь, если он подтвердит то самое, что сейчас по пьянке говорит? И еще, Лапинас, — добавил Мартинас, не дождавшись ответа, потому что Лапинас, слишком глубоко затянувшись, подавился дымом, — я видел тебя в ту ночь, когда горели Гайгаласы. А Морта тебя встретила в сенях. Ты вонял керосином, как фитиль лампы…

— Вот это уж не докажешь, благодетель, нет, — спокойно ответил Лапинас. — Волен человек вонять и пахнуть — смотря по нужде. Может, я облился, когда в лампу керосин подливал? А ты где меня видел? А за руку схватил? Свидетели есть? Меня не такие господа выпытывали, и то вины не нашли.

— Вины не нашли… Как найдут? Концы-то были спрятаны, теперь только вылезают. Когда все вытащат наружу, сведут в одну точку, компас покажет, куда идти. Если стрелка повернется на север, можешь врать по-печатному, что тут юг, никто не поверит. Смотри, мука через край сыплется!

Лапинас, шатаясь, подошел к летку, поначалу кулаком, потом кийком утрамбовал мешок и, встав на колени, стал собирать в совок рассыпавшуюся муку. Трудился с покаянным усердием, словно не было ничего важнее тех нескольких горстей муки, нечаянно просыпавшихся мимо мешка. А на самом деле не это его заботило. Куда уж там! Испуганный взгляд забирался за большое колесо, сновал на мешках, словно мышка, учуявшая кота, а слух жадно ловил каждый подозрительный звук, который опытное ухо различило бы и в гуле ста жерновов. За шестерней-то его не видно, слава богу. Спит как убитый. Слава, тыщу раз слава тебе, господи!..