Деревня на перепутье
Шрифт:
— Чья это кляча? — спросил Лапинас.
— Черт ее знает. Какая-то бабушка в магазин приехала, — ответил один из парней, — просила лошадку угостить…
— Жигулевское? — Лапинас заглянул в ведро и зло рассмеялся. — Такое пойло только лошадям и пить, благодетель.
У двери магазина стояла небольшая толпа, в основном женщины. Все были взволнованы и о чем-то горячо спорили. Лапинас подошел к ним и спросил, что случилось.
— Тебе не все равно, мучнистая харя? — отрезал Гайгалас.
— Рожь начали пахать. Около Каменных Ворот, — объяснил Пауга. — Как тебе это нравится?
— Подумайте! — кричала Магде Раудоникене. — Мы своим детям корку под стол бросить
— В лепгиряйской бригаде тоже перепахивают. Смесь…
— В Варненай, где послезавтра должны были картошку сажать, сегодня кукурузу сеют.
— Мартинас вконец спятил!
— Вспахать хлеб! Где слыхано такое?!
В другое время Лапинас вставил бы слово, но сейчас не это его заботило. «Опять же! Мало ли несчастных случаев бывает?.. Хрясть! Будто муху. И нет… И концы в воду, благодетель…»
Он вошел в магазин, купил спички, выпил бутылку пива. Куда спешить? Мельница вертится… Уже собрался было уходить, но увидел у прилавка Людвикаса Круминиса.
Круминисы, отец и сын Юозас, вернулись с неделю назад. И не голые, как многие думали. Привезли с собой несколько тонн зерна и пухлый бумажник; дело в том, что большую часть имущества распродали на месте, под Красноярском. Сразу же купили корову, двух поросят, получили огород и, управившись дома, стали работать — один на ферме, другой в полеводческой бригаде. Лапинас раза два забегал к Круминисам — ведь после стольких лет (да и каких лет!) есть о чем потолковать, — но Людвикас был занят. Конечно, потолковали, и Круминис, кажется, говорил от души, но Лапинас надеялся не на такую, ох не на такую встречу…
У двора он догнал Круминиса. В кармане у Лапинаса торчала бутылка водки с лимонадной этикеткой (и при Мартинасе сухой закон, ничего не поделаешь…).
— Ну и бежишь, благодетель! Здорово! Гостя примешь?
— А-а, Мотеюс. Здоров. Заходи, коли хочешь, на минутку. Перекушу только и опять бегу на выгон.
Зашел. Сели за стол. Друг против друга. А между ними — Лапинасова бутылка.
— Без тебя попасут. Я, вернувшись из такого пекла, только бы и ходил по соседям, гулял да пил. Есть какая-нибудь чарочка, или еще не разжился?
— Не пью я больше, Мотеюс. Слабый был насчет этого и раньше, если помнишь, а теперь-то ни капли…
— Понимаю, Людвикас, понимаю. Сибирь скрутила. Холод, голод. Жену в чужой земле схоронил, дай ей, господи, царствие небесное.
— Горя хлебнули… да…
— А за что? За что, скажи, Людвикас? За то, что не голодранец был, а честный человек, вот за что тебе на спину такой крест взвалили!
— Время такое было…
— Кому оно нужно было, это такое время? Могло и не приходить. Будто при немцах не жилось?
— При немцах?
Тяжелая тишина. Два взгляда на мгновение сталкиваются, отскакивают друг от друга и, смутившись, расходятся. Чужие… В ушах гудит мельница. В кромешной темноте вертятся шестерни, выставив серые зубы. «Что я могу, мелкая козявка, господи? Твоя воля вознести меч, твоя воля и остановить».
— При немцах, говоришь… — Лысая голова Круминиса еще больше перекосилась на кривой морщинистой шее, впалые глаза зло смеются. — При немцах нас бы сейчас уже на свете не было. Не говорили бы так, да еще за бутылкой водки. А теперь живем.
— Все ли?
— Пускай не все, зато живем. Карали нас многих несправедливо, зато не стреляли, в печах не жгли. Не сравнивай, Мотеюс, что сравнивать не годится. Мой старший сын, коли хочешь знать, там науку кончил, инженером на фабрике работает. Юозас тоже мог выучиться, было бы только желание.
— Говоришь, рай…
— Были
— Как вижу, красный ты стал, Людвикас…
— Кровь-то есть.
— Твоя кровь — красные чернила. У кого кровь есть, тот не лижет, ох не лижет сапог, который его пинал…
— Тебя-то не пинали. Чего злобствуешь? А надо было…
— Что надо было?..
— Не так сказал. Когда тебя слушаешь, кажется, что на самом деле тогда все правильно делали. Только не все, кому надо было, в сеть попались…
Лапинас вскочил.
— Говори яснее!
— Пора на выгон. Еще не ел. — Круминис лениво встал.
Лапинас вдруг, спохватившись, шлепнулся обратно на лавку. Пора… Почему пора? Мельница-то вертится…
— Вот ты какой, Круминис… — прошептал он. Подняв голову, оглядел горящими глазами комнату. Круминис стоял у буфета и, повернувшись к Лапинасу спиной, резал хлеб. Жену потерял, в пастуха превратили. Такого хозяина! А он… Эх! Колхозным коровам хвосты вяжет! Рохля!
VI
Директор МТС понял. Может быть, и не понял бы, но Мартинас намекнул Навикасу, тот — Юренасу, а Юренас поднял трубку и… Тревога! Слетелись как на пожар: три трактора, навозоразбрасыватель с погрузчиком. Лепгиряйцы в жизни не видели такого наплыва техники. Тракторы, конечно, не в новинку, но навозоразбрасыватель… Просто в голове не умещается, что бывают такие машины. Или погрузчик. Ты, смертный человек, битый час трудишься, седьмой пот тебя прошибает, пока три телеги навалишь, а погляди на этого железного батрака. Вот куча навозу, какими усеяно все первое поле. В ней как раз и будет три телеги. Погрузчик степенно наклоняет стальную шею, утыкается рылом в кучу, словно обнюхивает, что это за штука, и только потом не спеша, но с жадностью вонзает длинные металлические клыки в бок своей добыче. Ничего себе кусище! В три приема кучи как не бывало! Мышцы великана напрягаются, суставы скрипят. Кажется, вот-вот его челюсти не выдержат и отпустят тяжелую ношу. Где там! Мощная шея выпрямляется, застывает, словно кичась перед тобой своей силой, и наконец убедившись, что ты уже посрамлен, что и говорить-то тебе, земной человек, нечего, великан презрительно отворачивается и сплевывает кусок в кузов разбрасывателя. Несколько таких плевков, и разбрасыватель набит, как дуло ружья. С тяжелым пыхтением он ползет по полю, занимает начатую полосу. Включатель! Машина вздрагивает, словно ее пощекотали. Приглушенный металлический смех, бешеные движения железных локтей. Навозная масса, будто живая, ползет из кузова прямо в железные когти, которые хватают ее и разрывают на мелкие клочья. В воздухе вихрится рыжая туча, сквозь которую еле виден удаляющийся разбрасыватель, оставляющий за собой полосу пашни шириной в несколько метров, застланную тонким слоем взбитого навоза. Комка не увидишь. Сплошь плюшевая скатерть. Ну и разбрасыватель! Сто девок заменит.
Одна полоса уже унавожена. Посередине черный отрезок свежей пашни. Жирный, блестящий, как кусок скомканного хрома. И трактор. А вслед за ним — плуги, за плугами — дисковые бороны, к ним прицеплены зигзаги. Отвалы вспыхивают на солнце как рыбы, ныряют в черных волнах пашни. Земля жадно поглощает удобрения, с радостным шепотом переворачивается на другой бок. Сытая, сонная, но полная новых сил, которые проснутся вместе с семенем, упавшим в ее плодородное лоно. Какое семя? По тому, как с землей до сих пор обращались, надо ожидать озимых. Хлеб! Но, видать, люди решили иначе — посеют кукурузу. Пускай! Ее щедрая грудь выкормит и это требовательное детище.