Девушка-катастрофа или двенадцать баллов по шкале Рихтера
Шрифт:
– Что ты делаешь?
– возмущается она, упираясь что есть силы.
– Это мое кольцо. Ты сам мне его подарил!
– Ничего я тебе не дарил, - шиплю, продолжая борьбу за кольцо.
– Сама знаешь, это все не взаправду. Кстати, что с Карлом?
– Представления не имею. Полагаю, увидев тебя на полу, он попросту сбежал.
– Сволочь.
А она о своем:
– А кольцо я тебе все равно не отдам. По крайне мере, пока...
– Ощущаю сначала ее волосы на щеке, а потом - и губы, коснувшиеся моих. Пересохших
Не могу целовать ее таким. Слепым, беспомощным... Жалким калекой, как будто бы принимающим подаяние.
– Уходи, - произношу жестким, не терпящим возражения голосом.
– Не хочу тебя больше видеть.
– Ты ведь это не всерьез, правда?
– спрашивает она.
– Убирайся!
– Юлиан...
– Убирайся, я сказал, - кричу почти в голос.
– От тебя сплошные неприятности... Уходи... уходи.
Стискиваю голову руками - боль в ней только усиливается, накатывая волнами - и утыкаюсь лицом в подушку.
Я - слепой...
Слепой.
От этой мысли даже зубы ломит. Впиваюсь ими в подушку и ощущаю что -то мокрое, стекающее по щеке... Не слезы - такие, как я, не плачут. Слезы - это слабость, которую я даже себе не прощаю...
Так и лежу, не разжимая зубов, пока снова не приоткрывается дверь.
– Кто здесь?
– вопрос заставляет незваного гостя остановиться на месте.
– Это я, Алекс, - откликается братец.
– Здравствуй, Юлиан.
Все во мне вздрагивает при звуке этого голоса - пазухи носа раздуваются, грудь ходит ходуном:
– Позлорадствовать пришел?
– вскидываюсь я.
– Что ж, самое время.
Лица Алекса я не вижу, но могу представить его снисходительный взгляд, и это уж совсем невыносимо.
– Я никогда бы не стал делать этого, ты же знаешь.
– И как будто бы с искренним сочувствием: - Мне очень жаль. Уверен, это не навсегда!
– Да замолчи ты, - грубо обрываю его слова, кривя губы в насмешке.
– Только твоего сочувствия мне и не хватало. Обойдусь как-нибудь...
Алекс невесело усмехается:
– Ты не меняешься, и это по-своему закономерно.
– Люди вообще не меняются, - произношу все с той же насмешкой.
– Было бы глупо надеяться на обратное!
И брат отвечает в своей привычной манере:
– И все-таки я верю в чудеса. Иногда даже самым отчаянным скептикам приходится признать их наличие!
– Ох, черт, - вскидываюсь всем телом, - я и забыл, что ты и сам у нас что-то вроде ходячего чуда... Зацени каламбур! Неплох, не так ли?
Изображаю видимую веселость, а братец даже не реагирует. Наверное, жалеет несчастного слепца...
– Вижу, чувство юмора тебя не покинуло, - только и произносит он, - а значит, не все еще потеряно. Продолжай в том же духе!
У меня даже лицо перекашивается.
– Ненавижу твои проповеднические заморочки, Репейник, - цежу хриплым голосом.
– Просто уйди
– Даже Эмили?
– интересуется брат.
– Тем более Эмили, - зло отзываюсь на его слова.
– Пусть катится на все четыре стороны! Мне наплевать.
Яростная хлесткость этих слов кажется кощунственной по отношению к яркому весеннему солнцу и трелям щебечущих за окном птиц.
– Зря ты так, - братец тяжело вздыхает.
– Она искренне переживает за тебя... Не отталкивай ее, не надо.
Рычу, стискивая одеяло побелевшими от натуги пальцами.
– Убирайся!!! Вы все убирайтесь. И эта чертова Катастрофа в первую очередь.
Брат отступает на шаг назад, сглатывает...
– Прости, - произносит он так, словно можно взять и перечеркнуть все, что я из-за него перенес. Только благодаря их с дружками стараниям я и познакомился с Катастрофой, всю жизнь мне испоганившей...
– Мне никто не нужен, - рычу сквозь стиснутые зубы.
– И никогда не был нужен... Я сам по себе, всегда так было, так и останется. Убирайся и передай это тем, за дверью.
– И заключаю: - Юлиану Рупперту плевать на все человечество. Особенно на некоторых особенно злостных его представителей... И на тебя в том числе. Убирайся!
Алекс уходит, и я снова остаюсь один.
Один... сам себе хозяин и господин. Всегда так было... и впредь будет!
Никто мне не нужен. Никто...
Катастрофа еще несколько раз пытается прорваться в мою палату, но я ей не позволяю. Мне не нужна она... и ей не нужен слепой калека.
Всю эту неделю я тем себя и успокаиваю, что нашептываю это, подобно мантре...
Становится легче... Почти выходит дышать полной грудью. В остальном же... да ничего хорошего в остальном.
Приходится жить в полной темноте: поначалу позволять чужой, незнакомой мне женщине
– черт знает, как она выглядит!
– кормить себя с ложечки, словно младенца, а потом учиться делать это самому. И кто бы мог подумать, что это так сложно: попасть ложкой в собственный рот, не видя этой самой ложки глазами! Потом какой-то парень-санитар ведет меня в туалет, и от ощущения беспомощности мне хочется приложиться больной головой о ближайшую стену, по которой веду рукой ради ориентира.
И это теперь моя жизнь?!
Не лучше ли сразу свести с ней всякие счеты...
На этой земле меня ничего не держит.
Никто и ничего...
Даже Эмили больше не появляется. Послушная... От мысли о ней снова пульсирует в голове. Интересно, отстанет ли теперь от нее Карл или она уже вернулась к родителям, и все наши усилия были напрасны?
Я себе в том не признаюсь, но от мысли, что она уехала, становится как-то уж совсем невыносимо тяжко... Вернуться домой, зная, что ни зрения, ни... Эмили у меня больше нет