Девушка с экрана. История экстремальной любви
Шрифт:
— Ни с кем, клянусь чем хочешь.
Я быстро достаю браунинг с полки, который лежит замаскированный под лыжной шапочкой. Она смотрит широко раскрытыми глазами: я приставляю дуло ей к виску.
— Поклянись мне…
— Чем, Алешенька, чем?
— Здоровьем своей матери.
— Я клянусь тебе здоровьем своей матери, своей сестры, своей племянницей, которую очень люблю, что я ни с кем не была. Я клянусь!
— Поклянись своими будущими детьми! — Я внимательно и пристально смотрю ей в глаза.
— Я
Я опускаю нехотя пистолет. И отхожу в раздумьях.
— Алеша, ты бы правда меня застрелил?
— В нем нет «магазина».
Она делает шаг ко мне и обнимает за шею:
— Мой милый, верь мне. Я люблю тебя.
Три раза в день; с каждым приемом еды, мы принимаем таблетки флагила. (Вместе …, вместе лечимся.)
Прошло десять дней… Прошли три недели. Она вела себя, как будто ничего не произошло. Зная липучесть трихомоноза, после первого курса лечения я решил отвезти ее к д-ру Бьюнгу. До отлета оставалось два дня.
Она сразу ему понравилась. Потом он осмотрел ее и остался со мной во врачебном кабинете, на книжной полке в котором стояли и мои книги. Один на один.
— Венерических заболеваний у нее никаких нет.
Я с облегчением вздохнул.
— Хотя про гонорею я буду знать, только когда получу анализ мочи. Но у нее бактериальный вагиноз.
— Что это такое? — Даже я, интересующийся сексологией и гинекологией, ничего об этом не знал.
— Это бактериальное воспаление влагалища, которое бывает от частой смены… сексуальных партнеров.
Как будто кувалдой меня ударили по голове и оглушили. Он продолжал:
— Мужчинам оно не передается, бактерия присутствует только во влагалище у женщины.
Сколько интересного там присутствует.
— Чем это лечится?
— Я дам ей вагинальный крем, и через семь дней она будет как новенькая.
Я благодарю его, прощаюсь, выхожу из кабинета и везу ее в аптеку.
— Алеша, у меня что-то опять не так?
— Пустяки, надо повдавливать крем внутрь.
— И все, ничего серьезного?
— Абсолютно.
Крем для влагалища стоит пятьдесят пять долларов. Поэтому у нас фармацевтические компании такие богатые.
Я безумно рад, что активно помогаю фармацевтическим компаниям Америки. Своей посильной лептой.
Я привожу ее в аэропорт Кеннеди и, не выходя из машины, прощаюсь. Она внимательно рассматривает от пяток до подбородка какую-то стройную русскую блядь в модном тонком кожаном костюме. И говорит, что всегда хотела такой.
Вечером я сижу за обеденным столом, который служит мне одновременно и письменным.
«Октябрь был ужасный месяц, он хотел застрелиться. Чтобы больше не думать». Хороший зачин.
Я записываю в дневнике, как всегда после самых важных событий: «Октябрь —
«28 октября — подал на банкротство».
«Ноябрь — сучка звонит, доводит, посылаю, швыряю трубку. Она звонит опять, каждый звонок — сцены. Ни грамма раскаяния. Откуда у актрисы чувство раскаяния?»
«Ноябрь — адвокаты сообщают мне, что я «вышел из игры» с долгом в один миллион двести пятьдесят тысяч — банкам». «Где деньги, Зин?!»
«Пиявка» подала в суд очередной иск, предстоит новое разбирательство. Как хорошо на свете жить!..»
Я перестаю спать по ночам и сплю только с шести утра до двенадцати. Я сутками не выхожу из дома. В меня вкрадываются разные страхи. Я все время думаю. У меня раскалывается голова от этого. Мысль, что нужно надеть на себя костюм, галстук, рубашку, кажется мне невыносимой. Не-пре-о-до-ли-мой. Я боюсь выходить на «белый свет». Я боюсь говорить с людьми, не хочу их видеть. Я ненавижу свою работу, я в западне, в клетке, везде тупик. Я не знаю, куда бежать (а куда-то надо), и не нахожу ничего лучше, как бежать в Москву.
Мама рада и говорит, что попросит кого-нибудь меня встретить.
Никого нет, и меня встречает в аэропорту… Арина. Как само собой разумеющееся. Мы холодно целуемся. Я прилетел на финской линии, самой худшей после «KLM»: они теряют мой багаж в Хельсинки, и целый час я не могу найти даже представителя этой снежной авиакомпании.
Актриса спокойно, терпеливо ждет, в черном приталенном пальто, с маленькой норкой, вшитой в воротник. Норка не успела извернуться, как она. Ее поймали.
Я недоволен встречей, снегом, слякотью, серостью толпы — всем. Зачем я здесь, зачем я сюда прилетел? Мне хочется тут же улететь обратно. Едва подъехав к гаражу за машиной поэта, она устраивает сцену, кричит, разворачивается и бросает меня одного: без денег, без бензина, без ничего. Я даже не знаю, где обменять доллары. На мне джинсы и джинсовая куртка, в руках небольшая дизайнерская сумка (которую я привез в подарок), нет даже запасной рубашки. Я проклинаю ебаную финскую авиакомпанию, которая и не знает, когда найдут мой багаж.
От бессилия сажусь на диван, включаю бездумно телевизор и неожиданно вспоминаю, что именно по этому телевизору увидел ее в первый раз…
(Осмысленный, рассчитанный поворот головы у станции метро «Маяковская». Тогда он еще не понимал, что попался. Что его зацепили.)
Я звоню Аввакуму. Они только что вернулись из длительного вояжа и собираются в еще более длительный вояж. Я прошу его одолжить мне рубашку и шампунь.
— Приезжай, дружок, о чем речь! Совсем разбогател?!
Я приезжаю в их отремонтированную, большую, со вкусом обставленную квартиру: уют, достаток, покой, тишина. У меня никогда не будет такого.