Девушка с экрана. История экстремальной любви
Шрифт:
Я остаюсь в зале один, где-то раздаются звуки. Мне нравится даже запах программки. Я люблю все, что связано с театром, и ничего не могу с собой поделать. Это началось не сейчас, а давно, когда мне было двенадцать лет. Несмотря на то, что театр в Империи здорово «опустился». Уже никогда не будет старого «Современника» на площади, БДТ, старой «Таганки», Ефремова, Товстоногова, Эфроса. Впрочем, в бродвейские театры ходить просто невозможно. Леденцы и фигня для туристов. За двадцать лет на Бродвее я посмотрел один сильный спектакль, комедию о гомосексуальной
Появляется режиссер в дымчатых очках, ему лет под тридцать, он очень мил.
— Ариночка сказала, что вы хотели что-то обсудить, Алексей?
Она оставляет нас вдвоем и уходит говорить с одним из двух игравших актеров, ее знакомым.
— У вас необычные имя и фамилия, что-то не местное? — говорю я.
— Да нет вроде все местные. Я так никогда и не удосужился в словарь посмотреть.
— Вы поставили великолепный спектакль. Спасибо за представление.
— Пожалуйста. Я рад, что вам понравилась моя работа.
— Плохо начинать с местоимения «я», но тем не менее: я написал несколько романов, опубликованных в Нью-Йорке, и хотел бы два из них поставить на сцене.
— О чем романы? — он внимательно разглядывает меня.
— Первый — о психиатрической больнице, куда молодой герой попадает по ошибке и где начинается его психическая одиссея.
— Это интересно.
— Мадам мне сказала, что вы ставите только классику.
— В основном да. Но нет правил без исключений. И если великолепная пьеса, то есть роман, — я всегда могу найти время. Дайте мне почитать вашу вещь о психушке.
— У меня он как раз с собой.
— Замечательно. Сразу первый вопрос: а кто будет писать пьесу?
— Я, конечно.
— Это хорошо, так как вы сами писатель.
Он на редкость интеллигентен и чрезмерно любезен. Удивительно, что в Империи, после всего, остались еще такие вежливые люди. (Хотя сколько раз я давал себе слово не поддаваться первым впечатлениям.)
Я делаю дарственную надпись на своей нью-йоркской книжке.
— Вы быстро читаете?
— Сейчас занят постановкой новой пьесы по Уильямсу, скоро премьера. Если не трудно, позвоните мне через месяц. Чтобы я в спокойной обстановке мог все прочитать.
Мы обмениваемся визитными карточками, и в этот момент появляется Ариночка, она знакомит меня с игравшими актерами. Я всей троице высказываю свое восхищение и комплименты.
Мы едем в машине по кольцу. Любовь — кольцо, а у кольца…
— Спасибо за знакомство.
— Не за что. Я очень рада, что тебе понравился спектакль, у тебя такой придирчивый вкус.
— Искусство может быть только одно — совершенное. Другого не бывает. А как тебе их игра, как профессионалу?
И до конца поездки она делится своими впечатлениями от спектакля.
Дома Ариночка нежно садится на меня своей голой попкой, и начинается наше совместное плавание по морю удовольствия и купание в волнах удовлетворения.
В этот приезд все складывалось необычно хорошо. Я парил от радости, я летал от счастья, я не мог поверить: вышла моя первая книга, здесь, официально, в лучшем
В этот приезд получалось все: с кем мне нужно было, я встречался. С кем не нужно — давали отрицательный ответ. Я и этому был рад, лишь бы ответ. Только не волокита. И обещание полугодиями: я прочту, мы обсудим.
С Литвиновой я начал разговор о публикации следующего романа «Факультет», объясняя ей американскую систему «автор — издатель», где издательства имеют своих авторов.
— Приносите, я прочитаю. Но в этом году…
— Я уже принес. — Я достаю и подписываю ей белый кирпичик в триста с лишним страниц. — Естественно, никто не говорит об этом годе. Книга в год — это нормально.
Она улыбается:
— Мы еще ни одного автора не издавали две книги. Даже Фолкнера.
— Поэтому я и предлагаю вам американскую систему, удобную для всех. Право «первой ночи» и первого прочтения.
— Но мы пока в России.
— Надо заимствовать лучшее.
Она очаровательно улыбается и только обещает прочитать. Мы договариваемся об ужине на послезавтра — отмечать выход книги. Я пригласил ее с дочерью Александрой. Которая, правда, не любит встречаться с писателями, как мне таинственно сообщили, но для меня сделано исключение. Хотя она и будет первой читать «Факультет», так как учится в университете.
На следующий день Риночка потащила меня на базар покупать вишню, черешню, абрикосы, яблоки и дыни. А к вечеру она приготовила очень вкусный суп, который мы, обсуждая и восхищаясь, ели. Я улетал послезавтра, и она уже умоляюще выспрашивала, когда сможет приехать в Нью-Йорк.
— Вам там скучно и неинтересно.
— Мне там интересен только один человек — это ты. И только один предмет — фелацио. Впрочем, он не предмет, он живой и одушевленный.
Ее съемки в Минске перенеслись на двадцатое сентября. Она была счастлива, что наконец-таки будет сниматься опять. И объясняла мне, как невозможно, невероятно сейчас получить роль в кино, если не ложишься с режиссерами. Она, конечно, такого «никогда не делала».
В последний день у меня была встреча с одним театральным режиссером, прямо напротив редакции «Совершенно откровенно». Я не поверил, но на углу, распахнув объятия, стоял и улыбался Алексей Наумович, заместитель главного.
Он буквально силой затащил меня в редакцию, успокоив, что главного редактора Ядовика нет в городе. И стал упрашивать дать хоть что-нибудь, хоть какое-нибудь из моих интервью на любых условиях. Когда я ему сказал, что у меня есть большое интервью с режиссером Панаевым, он просто обомлел.
— Алешенька, проси что хочешь. Только дай почитать.
— Не могу, у меня договор с Панаевым, что только с его согласия — в России, это делалось для публикации в Америке.
— Тем более! Я тебе клянусь и обещаю, что ни одна живая душа не увидит и завтра я все тебе верну. Одним глазком!