Дневник путешествия Ибрахим-бека

Марагаи Зайн ал-Абилин

После захода солнца прошло примерно полчаса, когда в комнату вошел мой почтенный хозяин в парадной одежде. Он сказал:

— Вставайте, уже поздно. Я совершу намаз и сейчас приду. Вскоре он вернулся, одетый в дервишескую власяницу из белой кашмировой шерсти, и еще раз приветствовал меня.

Я быстро вскочил и поцеловал ему руку. Он поцеловал меня в лоб и сел.

— Весь день вы провели в одиночестве. Уповаю на бога, что вам не было скучно, — произнес он.

— Осмелюсь у вас спросить, — заметил я, — разве может быть скучно в раю?

Он засмеялся, а я продолжал:

— От восторга и наслаждения сим вином, которое вы здесь изволили мне предложить, я так опьянел, что не помню сам себя. Но я вновь обрел силу и, не разбираясь еще во всех тонкостях, настолько возликовал, что ни о чем другом не могу думать. Аллах всемогущ и всесилен!

— Я ни одну живую душу не впускаю в эту библиотеку, — сказал хозяин. — Но, когда я увидел, в каком вы отчаянии и не верите, что во всем Иране есть хотя бы один человек, который сколько-нибудь смыслит в законах, я захотел показать вам, что и у нас есть законы, но они в темнице и ключи потеряны.

— Осмелюсь заметить, — сказал я, — самое интересное из всего выбранного — вот эта «Книга проклятых законов», в которой вы изволили собрать воедино все порочные статьи европейских кодексов.

— Дорогой мой, все благие законы, которые есть у европейцев, заимствованы из священных книг ислама. [117] Большая их часть взята из достохвального Корана, из благородных хадисов, из высокомудрых толкований святейшего имама правоверных, льва

бога, победителя, Али ибн Абуталиба [118] — да будет над ним мир! — а также из мусульманских богословских книг. Ведь в христианской религии не было и нет жизненных наставлений пророка. А все то в их законах, что вредно для подлинной цивилизации, все, что противоречит высоким мирам человеческих чувств, — это их собственное измышление. Они писали это, не ведая поначалу, какие плоды принесет это в будущем. Я знаю, что теперь они сами постигли всю мерзость этих распространенных у них законов, но сделанного не воротишь, и они не в силах ничего изменить. Они боятся, что перемены послужат причиной страшных потрясений, смут и беспорядков, ибо ныне к этим законам привыкли все — и мудрец и невежда <...>. Я осмелился перебить его:

117

«... заимствованы из священных книг ислама» — развиваемый здесь автором националистический тезис повторяется в романе неоднократно. См. об этом послесловие (стр. 248).

118

Али ибн Абуталиб — ближайший последователь Мухаммада, его двоюродный брат и зять (уб. 660). Первый имам (т. е. духовный руководитель) шиитов.

— Вы не написали объяснения к этим статьям?

— Объяснения к ним очень пространны. Я их написал, но пока они еще среди моих черновых бумаг. Написать такого рода комментарии помышлял еще покойный Мирза Таги-хан Амир Низам, [119] но он не привел в исполнение этого намерения. А между тем уже и теперь ясно, что объяснения к законам, которые я написал, могли бы с успехом послужить благосостоянию нашей родины.

— Но каким образом эти клады, полные драгоценностей, которые вы собрали с таким трудом, не щадя своей жизни, могут послужить на благо Ирана и иранцев, если они скрыты в этой темнице?

119

Мирза Таги-хан Амир Низам — первый везир и командующий при Наср ад- Дин шахе, крупный государственный деятель Ирана. Во время пребывания на этом посту пытался провести военную, земельную и финансовую реформы с целью укрепить власть центрального правительства и ограничить влияние иностранных держав, особенно Англии. По его инициативе в Тегеране было открыто высшее учебное заведение Дар ал-Фунун (см. прим. 110). Его реформы потерпели неудачу, а сам он в результате придворных интриг был сослан в Кашан и в 1852 г. умерщвлен по приказу шаха (см. о нем стр. 127).

В ответ на мой вопрос он испустил такой тяжелый вздох из самых глубин сердца, что я задрожал всем телом. Помолчав с мгновение, он сказал:

— Дорогой мой, сколь ни горько признаться в этом, но нет у меня ни близкого друга, ни единомышленника в достижении сей святой цели. Некоторое время тому назад, улучив момент, мне удалось ознакомить падишаха с глазу на глаз с некоторыми из этих вопросов и склонить разум светлейшего к выполнению моих проектов. Однако эти реформы порадовали лишь четырех человек, а у сорока вызвали недовольство. Эти сорок из кожи лезли вон, чтобы помешать принятию реформ. Запутав дело бесконечными уловками и коварными домыслами, они отговорили падишаха. И реформы, на которых еще не просохли чернила, растаяли в воздухе, не оставив после себя следа, словно пар, поднимающийся от горячей воды. А падишах? То он в летней своей резиденции, то он на охоте, а когда изволит пожаловать в город, неделями не выходит из гарема. Тем временем бездарные и равнодушные к интересам страны министры, способные лишь к лести и пресмыкательству, вершат в тиши кабинетов свои делишки.

— А осуществление реформ действительно нанесет им какой-нибудь вред?

— Еще бы! Тогда дела будут переданы людям сведущим, а они останутся не при чем — вот этого-то они и боятся. Ведь всё, на что они способны в деле управления министерствами, — это плести лживые слова, которые они называют «поэзией». Некоторые из них, пользуясь этими словами, возносят падишаха к райским эмпиреям и поселяют его среди ангельских духов. Другие, подняв из могил Дария и Александра, заставляют их с ружьями за плечами нести караул у ворот падишахского дворца. Находятся и такие, что сравнивают падишаха в справедливости с Ануширваном, а в благочестии и праведности — с Сулейманом и Абозаром. [120] А иные, совсем позабывши стыд, ставят удачную царскую охоту на медведя рядом с подвигами святого Али в его борьбе с неверными. Немецкий император за свою жизнь подстрелил на охоте в сто раз больше всякой дичи и зверья, чем падишах, однако ни одному из немецких поэтов не пришло в голову слагать касыды [121] в честь его лука и стрелы, ибо там понимают, сколь это нелепо. А то есть еще группа, которая набила себе руку в прозе, [122] так они прославляют путешествие шаха в Европу, равняя его с походами Александра Македонского, который опоясал весь мир своими победами. Больше того, о встрече шаха с королевой Англии они рассказывают, как вторую легенду о Соломоне и царице Савской. И вот, обольстив несчастного этими россказнями, они преспокойно творят все, что им заблагорассудится, разоряют страну и грабят народ. Клянусь богом, злодеяния, чинимые ими, много хуже тех бедствий, кои принесло иранской земле монгольское нашествие! Я спросил:

120

Абозар — один из сподвижников Мухаммада, первый перс, принявший ислам.

121

Касыда — вид стихотворения монорифмичной формы, по содержанию представляет собой панегирик какому-либо лицу или описание исторического события. Касыда была заимствована как поэтическая форма из средневековой арабской литературы.

122

«... есть еще группа, которая набила себе руку в прозе...» — намек на придворных писателей и историографов, написавших для иранского шаха Наср ад-Дина серию «Дневников путешествия Наср ад-Дин шаха».

— И что же в конце концов будет с этим государством?

— Рассуждая здраво, — ответил он, — еще не все надежды утрачены. Есть еще пути к спасению. Вся надежда на наследника престола, [123] ибо так уж заведено от природы, что жизненные силы человека и его энергия находятся в расцвете от тридцати до пятидесяти лет, а потом постепенно иссякают, а наш теперешний падишах уже перевалил за эти годы. Когда наследник по воле божьей воссядет на престол мира, он вдохнет молодую душу в тело Ирана, ибо его высочество престолонаследник обладает многими похвальными качествами, и они помогут воскресить Иран! Во-первых: он глубоко религиозен, благочестив и верует в день страшного суда. Он знает, что от этого великого судилища не уйти, и тогда за все взыщется. И, конечно, он не потерпит, чтобы кто-то творил преступления, нанося ущерб всему миру и своей собственной душе. Во-вторых: он не расточитель. Он не допустит безусловно, чтобы в его святом доме сотни людей занимались беззаконием. Тогда и министрам придется отказаться от мотовства, потому что не зря говорят: «Народ подражает образу действий его правителей». В-третьих: он, естественно, недоволен нынешним положением государства, ибо знает о ропоте народа и о его надеждах на лучшее. Кроме всего, его высочество престолонаследник одарен человеколюбивым нравом. Заносчивость

и высокомерие чужды его натуре; он не терпит нелепой пышности, одевается скромно и окружает себя простыми вещами. От его взора не скрыто поведение министров и руководителей армии. Он хорошо взвешивает их поступки и весы эти крепко держит в руках. По своим действиям и особым качествам духа он полностью отвечает запросам, предъявляемым государственному деятелю нашего времени. Но вот что меня тревожит: когда наследник примет в свои достойные руки бразды управления страной, то вместе с ними достанутся ему от старого правителя и министры — не верные сподвижники, а лишь группа низких и льстивых пресмыкателей, взяточников и негодяев, которые и были-то главной причиной анархии в государстве. И несчастный с самых первых дней потеряет путеводную звезду. А ему при сложившихся обстоятельствах особенно необходим знающий и волевой министр, который, взяв на себя управление иностранными делами, не позволит никому из соседей вмешиваться во внутренние дела нашей страны; тем временем новый падишах, собравшись понемногу с силами, поднимется эо весь рост для вершения государственных дел. Вот каково нынешнее и будущее положение нашей родины. Я его объяснил вкратце, в действительности многое можно было бы еще сказать. Если нам доведется в будущем встретится еще раз, вы увидите все это уже изложенным на бумаге.

123

«Вся надежда на наследника престола...» — автор имеет в виду сына шаха Наср ад-Дина — Музаффар ад-Дина, вступившего на престол в 1896 г. Его правление (до 1907) было не менее реакционным, чем предыдущее. Однако Зайн ал-Абидин, сторонник «разумной», ограниченной монархии, надеялся на то, что Музаффар ад-Дин воплотит его идеал правителя.

— Ага, — осмелился спросить я, — говорят, что главная причина всей этой разрухи, невежества, небрежения и беззаконий — их преподобия улемы. Якобы это они всеми силами противятся государственным реформам?

— О нет, это не так. Их и вправду осыпают упреками, но грех даже позволить кому-нибудь выдвигать против них подобные обвинения. Вы, верно, уже видели, что я писал в главе двадцать четвертой своих законов о необходимости уважения к духовенству. Этот закон, в своей сущности, не исключается и для Ирана. Уважение к духовным главам государства является необходимейшим условием политической жизни любой страны, и повсюду почитание славного сословия улемов — важнейшая забота правительства. Роль духовенства очень высока. [124] Патриотически настроенные улемы никогда не скажут падишаху, что, мол, можно пренебречь защитой величия и богатства страны и благоденствием ее народа. Разве улемы не хотят, чтобы родина их процветала, а народ был бы спокоен? Разве улемы против того, чтобы весь народ и аристократия были уравнены в правах? Разве они не знают, что закон — это не что иное, как выполнение предписаний шариата? Шариат — вот основа закона. Смысл этих обоих слов заключается в торжестве справедливости, основанной на равенстве. Если кто- либо скажет: «Как же я могу согласиться, чтобы меня уравняли в правах с моим слугой, ведь это значит не уважать и не доверять мне», тогда я уверен, что свита такого человека, объединившись с людьми, забывшими покорность, отвратится от праведной жизни. Разве улемы не пошли бы на то, чтобы народ сам, собрав налог, вручал бы его государству? Чтобы бесчестные и жестокие чиновники не стояли бы над его головой, стремясь из каждой сотни собранных денег урвать для себя под видом разных вознаграждений пятьдесят туманов, а то и больше, а в случае неповиновения действовать палкой? Разве эти улемы не согласны, чтобы каждый наследник получал свое наследство от матери или отца, согласно предписаниям бога и законам пророка? Ведь святейшие улемы хорошо понимают, что обязанности полицмейстера состоят в том, чтобы охранять базары от воров и мошенников, а не в том, чтобы хватать честных людей, вязать их, осыпать бранью и драть с них штрафы. Да и какой безумец согласится с тем, чтобы конюх или погонщик мулов какого-нибудь ничтожного хана имел право нападать на достойного и благовоспитанного купца или торговца? Лишь сумасшедший не способен понять, что государство за те налоги и тот труд, которые оно получает от народа, обязано гарантировать ему сохранение имущества, жизни и чести. Лишь погрязший в темноте невежда может мириться с таким положением, когда человека забирают за грехи его соседа, одного брата за другого, когда за долги Зайда отбирает имущество у Амра. [125] Всякий, кто способствует этому, — не мусульманин и не последователь пророка. И аллах, и посланник его отвернулись от таких людей, их следует попросту убивать. Да, любой невежда во сто крат благороднее того ученого, который не постигает таких вещей, или же, зная их и понимая, на деле им потворствует. Такой ученый не достоин называться именем человека. Лишь одно в законе несколько ущемляет интересы улемов: в одном городе уже не будет сосредоточено до пятидесяти судебных управ, как теперь, когда дела истцов и ответчиков, отменяемые и принятые дела — все находится в полной неразберихе. Каждый город и каждое селение должны иметь по мере необходимости свои суды, расположенные в определенных местах. Управление ими должно быть возложено на человека, известного в народе своей набожностью, благочестием и скромным образом жизни, а главное просвещенного и мудрого. Прочим улемам государство или министерства должны предоставить пособия или оклады. Поле деятельности этих улемов — мечети и кафедры, совершение молитв и проповедей. При таком положении и я сам не имею права подняться на кафедру в мечети — для этого дела нужен улем. Благодаря этому наши мечети и места, где свершаются представления религиозных мистерий, также приобретут блеск и всеобщее уважение. Да, надобно понять, что мечеть — дом бога, и посему необходимо соблюдать величайшее почтение к этой чистой обители поклонения богу, как она того и заслуживает. Необходимо приставить к мечетям достаточное число служителей, дабы они содержали их в чистоте и порядке. Средства на все это должно приготовлять загодя, как и требует религиозное предписание. Ибо без мечетей не останется ни Ислама, ни мусульман, а не будь их — от государя и государства также не останется ни признаков, ни названия, как говорится, поскольку все величие и честь нашего народа зависят от них. Это сам по себе один из самых глубоких политических вопросов, которые все государства разрешают именно таким образом, а иначе не миновать им гибели. Если бы наше правительство с этим согласилось, то улемы имели бы право участия во внутренних делах страны и право голоса в их решении. А почему бы им не иметь? Если всякий майор или полковник, пользуясь своими связями или родством, может один силой своей шашки охранять полсотни человек и ограждать их от нападения, то почему бы улему не считать свой дом убежищем для людей?

124

«Роль духовенства очень высока». — Об отношении Зайн ал-Абидина к духовенству и религии и о том, в какой связи его взгляды по этим вопросам находились с его общей просветительской позицией, см. послесловие (стр. 247 — 249).

125

Зайд и Амр — наиболее распространенные арабские имена. Как правило, используются в качестве примеров в арабских грамматиках.

Поистине, значение улемов по сравнению с военными гораздо выше, и каждый улем имеет право освободить своих приближенных и учеников из когтей жестоких управителей, а если уж дело дойдет до применения силы, то и сказать: «Защита этих угнетаемых входит в священные обязанности каждого борца за веру, также как борьба за справедливость и равенство». Что тогда смогут отвечать на это муллы, сеиды и прочие? Итак, я немало порассказал, чтобы помочь вам разобраться, но не облегчил сердца и наполовину. Молитесь и молитесь! Если будет милость аллаха, в будущем все дела поправятся и все будет хорошо!

После этих слов он громко позвал:

— Дети, принесите ужин!

Я чувствовал себя настолько счастливым, удостоившись беседы с сим уважаемым мужем, что готов был, не помня себя, пуститься в пляс. Вошел слуга и доложил:

— Ужин подан.

Скатерть, возле которой мы сидели, была уставлена разнообразными вкусными блюдами. Я не знал, делалось ли это каждый вечер или специально в мою честь. Кроме нас двоих, не было никого, не считая уже знакомого мне маленького мальчика.

Я сказал: