Дневник путешествия Ибрахим-бека
Шрифт:
— Сами европейцы поставили вам, иранцам, такой памятник, который останется на долгие годы, — заметил на это карабашец.
— Какой памятник?
— Во время последнего путешествия его величества шаха в Европу парижские газеты открыто писали, — рассказал карабашец, — что французская нация не может непрерывно оплачивать путевые расходы своих дорогих гостей, ибо им ведомо, что иранские министры чрезвычайно склонны время от времени наезжать в Европу, в погоне за всевозможными удовольствиями и наслаждениями, которые доставляет таковое путешествие. Мы, мол, не давали обета, что будем снабжать их средствами на их бесполезное расточительство и легкомысленное мотовство. Дошло до того, что месье Карно, [138] тамошний президент республики, был вынужден выложить из своего кармана девяносто
138
Карно — имеется в виду Сади Карно (1838 — 1894), президент французской республики с 1887 по 1894 г.
В этом месте я, прервав речь карабашца, предложил:
— Может быть, нам лучше пойти осмотреть пятничную мечеть покойного Мирзы Мухаммад Хусайн-хана Мушир ад-Дауле — это ведь одно из крупнейших новых сооружений.
Эта мечеть, так же как и великолепное медресе рядом с ней, построена по тому же плану, что и одна из самых замечательных мечетей Стамбула. Строилась она по приказу Мушир ад-Дауле, бывшего иранского посланника в Стамбуле, который был одно время премьер-министром Ирана, — Да помилует его господь! Я слышал, что он купил три больших, богатых селения и приписал их в вакф за этой мечетью и медресе. [139] Чтобы закрепить права мечети, был составлен солидный договор по всем правилам, как и подобает такому предусмотрительному человеку. Но, увы, жизни сего великого и ревностного человека не хватило, чтобы довести до конца постройку этого богоугодного сооружения, а также осуществить другие полезные начинания. Так все и осталось незавершенным.
139
«...приписал их в вакф за этой мечетью и медресе» — т. е. пожертвовал на богоугодное дело в пользу мечети и медресе.
И вот теперь, к величайшему моему огорчению, я узнал, что того договора нет и в помине, так же как нет и следа вакуфного имущества, приписанного к мечети. От несчастья бесхозяйственности многие части этого святого здания, еще не будучи законченными, уже разрушаются.
Мы немного побродили вокруг здания, потом я предложил своим спутникам:
— Присядем, и пусть каждый из нас прочтет одну суру из достохвального Корана в память основателя этой мечети. Поистине он был прекрасный человек и великий деятель! Об этом свидетельствует чудесное здание посольства Ирана, выстроенное в Стамбуле, и оно действительно олицетворяет величие иранского народа и иранского государства в большой столице. Не возведи покойный это величественное здание, послы Ирана в Стамбуле по сей день были бы бездомными бродягами. Остается лишь горько сожалеть, что кончина его помешала стране и народу полностью насладиться деяниями столь ревностного и энергичного человека.
После этих слов я обратился к сеиду:
— В Стамбуле, насколько мне известно, было два иранца, имена которых долгие годы не изгладятся из памяти их соотечественников. Одного из них поминают всегда с благословениями, другого — с проклятиями. Я ни разу не слышал, чтобы иранец, проживающий в Стамбуле, при упоминании имени Мирзы Хусайн-хана Мушир ад-Дауле не помолился бы с благоговением о его душе, так же как не видел ни одного, кто при упоминании имени Мирзы Наджафа Али-хана не послал бы ему проклятия. Теперь оба мертвы, но добрая слава или бесчестие остаются навечно — «... возьмите это в назидание себе, одаренные зоркостью ума». [140]
140
«... возьмите это в назидание себе, одаренные зоркостью ума» — цитата из Корана (сура 59, стих 2 — окончание). Перевод дается по книге: Коран, законодательная
— Покойного Мирзу Хусайн-хана Мушир ад-Дауле я знаю, — заметил сеид, — но кто такой Наджаф Али-хан? Я о нем не слышал.
Я сказал:
— В то время, когда посланником Ирана в Стамбуле был шейх Мухсен- хан, этот человек находился там в должности генерального консула, а затем его послали в Каир и Багдад. Это был самый злобный человек своего времени. Введенные им в Стамбуле постановления до сих пор еще разоряют несчастных иранцев. Язык немеет в описании того позора, который навлекли и продолжают навлекать на иранское государство и народ его жестокие постановления. Да проклянет его господь!
Про тиранию этого скота — Все сказано, а ты — сомкни уста!Итак, прочтя фатиху, мы почтили память дорогого усопшего Хусайн-хана и повернули обратно.
Мешеди Хасан спросил у меня, куда мы теперь направимся, на что я ответил, что нужно повернуть наш караван в сторону медресе Дар ал-Фунуна.
Он сказал:
— Повинуюсь. И не стану возражать, если вы признаете меня главой каравана.
— Я с удовольствием превратился бы в верблюда, но не знаю, согласится ли господин водить меня.
Мы немного пошутили в таком роде и, смеясь, двинулись дальше. Когда мы подошли к медресе, я сказал стоявшему возле дверей фаррашу:
— Дорогой господин, мы — иностранцы и, путешествуя, прибыли в этот город. Можно ли нам осмотреть медресе?
Фарраш ответил, что это не возбраняется, но сегодня пятница — свободный день и никого нет.
Оказывается, мы совсем забыли про пятницу, тогда я спросил:
— Можно ли по крайней мере осмотреть помещение школы? Фарраш разрешил и впустил нас внутрь Дар ал-Фунуна. Мы увидели там все в надлежащем порядке и удовлетворенные пошли к выходу.
На стенах висело несколько черных досок для занятий по арифметике и по диктанту и изложению.
Я подошел к одной из них и, поцеловав, потерся о нее лицом.
— К чему это? Какой смысл целовать доску? — удивился сеид.
— О, это святая доска! — воскликнул я. — Если бы в каждом городе Ирана были развешены тысячи таких досок! Это стало бы предметом нашей общей гордости!
— Ну вот еще, — отозвался сеид. — Что за гордость может быть мне и вам от какой-то обыкновенной доски!
— Позвольте не согласиться с вами, милостивый государь, — возразил я.
Итак, выйдя оттуда, мы пошли домой и так как очень устали, то, наскоро поужинав, улеглись спать.
Следующий день до обеда я провел дома. Мешеди Хасан не пришел. После обеда я забылся сном, как вдруг меня разбудил Юсиф.
— Что случилось? — спросил я. Он сказал:
— Пришел человек от хаджи Мухаммада Хасана, начальника монетного двора. Он просит вас к себе.
— Скажи, что меня нет дома.
Волей-неволей пришлось встать, но в глубине души я очень не хотел идти. Я имел случай встречаться с ним еще в Каире, и уже тогда он не понравился мне, как человек без всякой морали. Он два раза ходил в Мекку и оба раза останавливался на несколько дней в нашем доме. Покойному отцу этот Мухаммад Хасан доставил много хлопот, однако после кончины отца тот не прислал мне ни одной строчки соболезнования. К тому же он очень жадный и большой мошенник. Всякого несчастного, кто попадет в его лапы, он непременно обманет, всучив за пятьдесят туманов ту бирюзу, которую сам купил за десять. И наоборот, стоит ему увидеть у кого-нибудь на пальце алмазный перстень стоимостью в сто туманов — он применит тысячу всяких уловок и хитростей, но отберет этот перстень у владельца за десять туманов. И еще никогда и никого не жаловал он бескорыстно. Было ясно, что, приглашая меня, он таит в душе те же намерения. Однако я понимал, что идти необходимо.
Я вышел из комнаты и увидел старика в чалме, который сказал:
— Уважаемый господин, вас просит к себе начальник монетного двора. Следуя за ним, я дошел до конторы и увидел знакомого купца, который приветствовал меня словами:
— А, здравствуй Мирза Ибрахим-бек! Пожалуйста, входи, входи. Ты ведь аккуратный человек, а между тем вот уже несколько дней здесь, а ко мне не зашел. Вчера хаджи-хан сказал мне о твоем приезде. Как поживаешь? Я был очень опечален смертью твоего почтенного батюшки, да помилует его господь! Твои домочадцы, надеюсь, здоровы? Откуда ты прибыл сюда?