Дневник путешествия Ибрахим-бека

Марагаи Зайн ал-Абилин

Тем временем коляска удалилась. Однако фарраши остались, чтобы забрать с собой Юсифа Аму.

— Господи, что же делать? — подумал я про себя и кинулся к фаррашам, умоляя и упрашивая то того, то другого:

— Баба-джан, батюшка, этот чужеземец не знает обычаев вашей страны! Он по-своему выразил свое почтение!

Однако ничто не помогало. И тут меня осенило, что по мерзким обычаям этой страны в подобных случаях деньги разрешают все затруднения. Потихоньку я вынул пять кранов. При виде денег их рвение поутихло, они стали мягкими, как воск, и, забрав деньги, отступились.

Итак, мы были свободны. Юсиф Аму горько плакал, а я, утешая его, думал, что бедняга даже и не догадывается, что в Тегеране меня избили во много раз сильнее этого. Наконец, мне удалось утешить его словами сочувствия, и мы отправились домой.

Тут, закурив сигару и вкушая вместо обеда дым, я предался размышлениям. Если бы я не дал обещания хаджи Гулям Ризе быть у него на другой вечер, то не медля ни минуты мы покинули бы этот город. Так мы и не выходили из квартиры целые сутки.

Вечером следующего дня пришел человек от хаджи и осведомился у гостиничного слуги, где живет

Ибрахим-бек. Он вошел в нашу комнату и, поклонившись, сказал:

— Соблаговолите пожаловать. Хаджи вас ждет. Видя, что Юсиф Аму нахмурился, я сказал ему:

— Нехорошо. Ведь мы же обещали, значит надо идти. Аллах даст, завтра мы выберемся из этого места.

Итак, мы отправились вслед за посланцем хаджи. Хаджи встретил нас у самой двери и со всевозможными почестями ввел в комнату. Войдя, я увидел, что в комнате человек десять-двенадцать гостей. Поздоровавшись, мы сели. После обычных вопросов о здоровье и взаимных приветствий завязалась мало-помалу общая беседа.

Один из присутствующих сказал:

— Поистине, сердце у меня сегодня облилось кровью от жалости к сыновьям хаджи Науруз Али! Я видел, как один из них, весь оборванный и босой, принес продавать на базар сено. Как видно, только этим они добывают себе пропитание.

— Какое нам дело, сами виноваты, — заметил другой.

— Нет, виноваты не они, — возразил третий. — Сей грех лежит на совести ахунда и проповедника муллы Ахмада. Это он поверг в прах несчастных.

Вмешался четвертый собеседник:

— Дорогой ага, на все воля божья, и причины этих дел от нас сокрыты. Да и сам-то хаджи Науруз Али собирал свои богатства иной раз и неправедным путем, так что последние три-четыре года его все стали презирать и ненавидеть.

Один из гостей, который был, очевидно, как и мы, чужестранцем, спросил:

— Кто такой хаджи Науруз Али и что с ним приключилось?

Ему рассказали следующее. У хаджи Науруз Али, состоятельного купца, происходившего из Караса, было три жены, от которых он прижил восемь сыновей и три дочери. Он умер и оставил своим детям наследство на сумму шестьдесят тысяч туманов, как наличными деньгами; так и недвижимым имуществом. И вот каждого из несчастных наследников облепили улемы и стали тянуть из них деньги. А имам пятничной мечети, [146] душеприказчик хаджи Науруз Али и отец его зятя, хотел перетянуть наследство в свою сторону. Словом, дело дошло до судов и тяжб. Два раза менялись судьи, и каждый забирал себе за труды значительную долю наследства, большую, чем причиталось наследникам. Кроме того, наследники начали грызню между собой — то одного из них арестуют, то два других засядут в бест. Тот урвет от капитала, другой отхватит. Начали уж дележ и мелких вещей. Двое из наследников совсем потеряли рассудок: то, что им досталось, проиграли в карты. А теперь вот все спустили и бегают к хаджи Турхану, ростовщику, а семьи их голодают. Вот как через четыре года после смерти этого человека из шестидесяти тысяч туманов не осталось и шестидесяти динаров. Увы! Увы!

146

<Примечание пропущено>

Все присутствующие выражали свое сожаление.

Между тем внесли кальян и чай, и разговор снова стал общим и оживленным. Один из гостей, сидевший на почетном месте, громко сказал, обращаясь к другому, которого он назвал «Солнце поэтов».

— Господин Шамс аш-Шуара, [147] прочтите, пожалуйста, что-нибудь из ваших новых сочинений.

— Хорошо, — ответил тот. — Вчера я кое-что написал для его высочества принца. Завтрашний день, в пятницу, я прочту это в их высоком присутствии.

147

Шамс аш-Шуара — титул поэта. В переводе означает «Солнце поэтов». В XIX в. этот титул имел поэт-панегирист Суруш.

Он сунул руку за пазуху, извлек оттуда бумагу и принялся читать. После каждого прочтенного бейта слушатели щедро вознаграждали его криками: «Да благословит тебя бог! Браво! Браво! Браво!».

Один из гостей сказал:

— Да будет благословен ваш светлый разум! Ай, ай, ай, до чего же хорошо вы говорите!

Потом они обратились ко мне:

— Ну, как вы это находите, мешеди?

— Я, грешный, ничего в этих вещах не смыслю.

— Как же не смыслите? Ведь в таких словах каждое наполнено тончайшим смыслом.

— Вот смысла-то в них никакого и нет! Такой способ изложения давно устарел. При запросах нынешнего времени подобная чепуха лишена всякой пользы. Ни в одном уголке земного шара не дадут за эти фальшивые словеса и ломаного гроша. И только здесь, в этой стране, по лености, наглости, невежеству, нерадивости и низости нравов можно тирана восхвалять за его мнимую справедливость, невежду — за мудрость и скупца — за щедрость, да еще вот так ликовать, слушая, как плетутся эти лживые нелепицы. Теперь не то время, чтобы разумный человек обольщался разукрашенной ложью. Поэт — панегирист недостойных особ — подобен каллиграфу, все искусство которого заключено в том, чтобы выводить букву «каф» или выписывать окружность буквы «нун». [148] Теперь такие дела не причисляют к достоинствам истинно просвещенных людей. Прежде всего надо передать мысль правильно, тогда пусть у тебя и «каф» будет кривой — все справедливые люди скажут: правильно. Сегодня затих тот базар, где продавались «змеи-локоны» и «гиацинты-чолки», исчезли «талии, тонкие как волос», сломался «лук бровей», и глаза, подобные глазам газели, не трепещут перед этим луком. Пришло время говорить об угле из шахт вместо того, чтобы славить «родинку у губ». Хватит твердить о «станах, подобных кипарису», — слагай песни о соснах и ореховых

деревьях лесов Мазандерана! Отпусти «полу сереброгрудых красавиц» и воспой лоно рудников с железом и серебром! Сверни «ковер пиров и увеселений» — разверни отечественное ковроткацкое производство! Сегодня время наслаждаться звуком железнодорожных свистков, а не соловьиными трелями в роще. Оставь мутящее разум вино бесстыжему виночерпию — позаботься о прогрессе и расцвете отечественной виноторговли. Безнадежно устарели притчи о свече и мотыльке — так рассказывай о создании фабрики стеариновых свечей! Предоставь влюбленным болтовню о «сахарных устах» — начни песни о сахарной свекле! Словом, покончи с этими вредными домыслами, которые калечат наше молодое поколение, и слагай песни о любви к родине, о ее богатствах и о путях ее благополучия! Какая польза может быть вам от такой поэзии в этой, да и в будущей вашей жизни? Ваша родина еще не настолько разорена жестокими притеснениями бессовестных правителей, чтобы было невозможно представить ее цветущей и благоденствующей. Этот жестокий принц, которого вы по праведности называете вторым Иосифом Прекрасным, [149] а в рассыпании милостей сравниваете с царем Соломоном, — всего-навсего невежественный деспот. Вот только сегодня на базаре из-за несчастья видеть мать этого вероломного, которого вы равняете с пророком Иосифом, какие только бедствия не обрушились на голову вот этого несчастного Иосифа — и палки, и кулаки, оплеухи и пощечины — все пошло в ход. И не нашлось ни одного человека, который бы сжалился над его положением или хотя бы поинтересовался, в чем же его вина? Сколько беднягу ни били, никто ни о чем не спросил. Мне кажется, бог даровал человеку глаза, чтобы видеть разницу между хорошим и дурным, зачем же их закрывать? Разве разумно вручать группе негодяев палки, чтобы они набрасывались на людей и кричали: «Ослепни! Закрой глаза! Повернись к стене!»? Разве это мусульманский обычай? Вот сам ты поэт и постиг премудрости сложения стихов, облеки же в стихи сегодняшнее происшествие и распространи эти стихи по городу, чтобы люди знали, что творится в Иране. Осведоми твоих соотечественников о их человеческих правах, чтобы они больше не терпели притеснения кучки этих нечестивцев. По всеобщему признанию иранцы были одним из первых цивилизованных народов на земном шаре и жили в большем почете и великолепии, чем другие нации. Почему же теперь они считаются отсталыми среди других народов и иностранцы глядят на них глазами презрения? Я сам иранец; вот уже пять месяцев, как прибыл в эту несчастную страну, чтобы посмотреть на свою родину и посетить святые места. И от тех беспорядков, которые я встречал в каждом углу, в каждом районе страны, сердце мое изошло кровью, я забыл о сне, о радости и веселии. Но я вижу, что вам неведомы подобные страдания. Увы! Кровь в ваших жилах застыла, вы забыли человеческие чувства!

148

«Каф» и «кун» — названия букв «к» и «н» арабско-персидского алфавита.

149

Иосиф Прекрасный — библейский Иосиф Прекрасный, включенный в число коранических святых. В восточных литературах — символ красоты.

От сильного волнения, которое я испытывал, у меня перехватило горло. Я почувствовал, что вот-вот задохнусь, и вынужден был умолкнуть. Собравшиеся смотрели на меня в полном остолбенении.

Однако скоро они пришли в себя и, ничего не поняв из того, что я сказал им, снова начали восхвалять Шамс аш-Шуара.

Впрочем, один из них спросил:

— Мешеди, а зачем нам каменный уголь? Мы все жжем дрова, да и в угле нет нехватки! Мы также знаем достохвальные таланты Шамс аш-Шуара. Если же вы этого не постигаете, не наша вина.

Вижу, лист, как говорят, повернули обратной стороной, и меня же упрекают в невежестве. Подумав про себя, что с ними надо действовать иначе, я сказал:

— Дорогие господа, ночь длинна, беседа приятна, не хотите ли послушать одну притчу?

— Ну что ж, расскажите, — согласился один из них. Я начал:

— Однажды некий афганский улем вел урок с учащимися в одном из гератских медресе. Случилось, что Махди-бек Шагафи, имя которого вам всем известно, проходил мимо. В полной небрежности он вошел и сел поближе к кафедре преподавателя. Господин преподаватель, увидя его необыкновенный вид и крестьянский наряд, то, что мы называем «эксцентричность», испугался и сбился с мысли. После окончания урока, обращаясь к Махди-беку, преподаватель спросил: «Ты понял урок, который я читал?». Махди-бек, чуть усмехнувшись, сказал: «Что ж, понял». — «О чем же был этот урок, скажи?». — «Да урок, как урок, вот и все». — «Нет, ты скажи, что за урок, в чем он заключался?». Махди-бек отвечал: «Поистине, урок твой состоял из аллегории и метафоры». — «А в чем был смысл аллегории? Расскажи-ка, посмотрим». — «Да аллегория, вот и все». — «Этих слов мало, чтоб показать, что ты уразумел смысл аллегории. Если ты вправду понял, то скажи нам». Махди-бек отвечал: «Смысл аллегории таков: к примеру, я имею раба и зовут его Мубарек, а у вас тоже есть раб и зовут его также Мубарек. Эти Мубареки поссорились друг с другом. Мой раб поверг вашего Мубарека на землю и н... на него». На этом преподаватель удовольствовался. Теперь я обращаюсь к вам: мой воображаемый Мубарек н... на воображаемого Мубарека вашего Шамс аш-Шуара. Почитаемый человек вашей страны был попран, а вы по своему невежеству даже не смогли защитить его. Все, что вы умеете, это связать несколько лживых слов, сплести несколько высокопарных бессмыслиц в отношении группы самых гнусных негодяев — вот вся ваша мудрость и красноречие. Главных мастеров этих благоглупостей вы именуете «Царь поэтов» и «Солнце поэтов», сажаете их на почетные места, уклоняясь от прямого спора с такими, как я, и всячески сбиваете человека с толку. Несчастный полагает, что он и впрямь самый мудрый из людей на земле, в то время как любой школьник одержит над ним верх в самых элементарных вопросах науки и техники. Вся его мудрость — в пустословии и риторике.