Дневник. Том 1.
Шрифт:
восковую красавицу, а когда хозяин воспротивился, чуть не
прикончил его. <...>
3 сентября.
Моя любовница тут, рядом, лежит, опьянев от абсента.
Я напоил ее, и она спит. Спит и разговаривает. Я слушаю, за
таив дыхание... Необычный голос производит странное впечат
ление, почти пугает; он — как бы сам по себе, слова безволь
ные, сонные, следуют медленно, акцент и интонация —
драмах, разыгрываемых на Бульваре. Вначале, мало-помалу,
слово за словом, от воспоминания к воспоминанию, она, словно
глазами памяти, всматривается в свою молодость, ее напряжен
ное внимание вызывает из ночи давно уснувшего прошлого то
предметы, то лица: «О! Он меня очень любил!.. Ведь говорили,
что у его матери дурной глаз... Кудри у него были такие свет
лые... Не суждено нам было... Мы сейчас были бы богаты,
правда?.. Не сделай этого мой отец... А коли так, тем хуже...
Не хочу и говорить...»
Да, это действительно ужасно — склоняться над телом, в ко
тором, кажется, все угасло и теплится одно лишь животное
существование, и слушать, как в него возвращается прошлое,
словно призрак в покинутое жилище! А потом эти секреты,
которые вот-вот будут высказаны, и только случайно их что-то
задерживает; эта тайна мысли, не контролируемой сознанием,
этот голос в совсем темной комнате, — страшно, как будто бре
дит труп...
Потом встают впечатления сегодняшнего дня. Она повто
ряет слова, сказанные ею всего лишь несколько часов назад и
еще не остывшие в памяти. Ей надо уговорить одного господина
признать своим ребенка, — ребенка, принятого ею у роженицы.
И, странное дело, эта женщина, чья речь и интонации всегда
так простонародны, говорит сейчас не только очень правильно,
но еще и с дикцией превосходной актрисы. Порою она обра
щается к сердцу этого человека; но чаще всего это — ирония,
ирония приглушенная и взволнованная, почти каждый раз пере-
214
ходящая в нервный смех. Ее пыл, аргументация, красноречие,
великолепное умение говорить смущают меня, я восхищен, как
лучшей сценой в театре. Только у Рашели мне приходилось
слышать вот так произнесенные слова, так брошенные фразы.
В ее голосе временами появляются грудные ноты мадемуазель
Тюилье. Ибо голос ее изменился, приобрел каким-то образом
другую тональность, в нем зазвучали горечь и боль.
Когда я ее разбудил, глаза ее были полны слез и первых
пробудившихся в ней воспоминаний; я ничего ей не подсказы
вал, но она тут же сама заговорила о своем
об отце, о своем любовнике.
Жизор, с 6 по 24 сентября.
< . . . > Насколько написанное слово, книга превосходит бе
седу! Самая плохая книга, самая легковесная и пустая — это
как бы корда, определяющая границы движения мысли, арену
истины. <...>
Две силы уравновешивают человека и противостоят его воле:
перемена и привычка. <...>
Ипполит Пасси, человек, вечно разглагольствующий о равен
стве 89-го года, провозглашающий на каждом слове смертный
приговор кастам и ненависть к аристократии, написавший про
тив аристократии книгу * и постоянно ее цитирующий, подхо
дит позавчера к своей свояченице и говорит ей: «Мне, пони
маете ли, необходимо снять квартиру на втором этаже. Прихо
дят ко мне люди такие почтенные, такие знатные, не могу же
я заставлять их подыматься на пятый этаж. Неудобно, чтобы
и с семьей-то они нашей встречались... Я знаком с русской
знатью, бываю в самом высшем обществе. Эдгар чуть было не
женился на молодой особе, род которой древнее царского...
Ох! Трудно будет его женить. Я создал нашей семье извест
ность. И при его имени ему нужна только такая невеста».
8 октября.
Придумали заглавие для книги, которую надо написать и
которую мы напишем: «Неведомая история Наполеона» *.
15 и 16 октября.
Эдуард везет нас на два дня в Комри, к своему отцу, в одно
из тех поместий, под Парижем, в которые вкладывают сто ты
сяч франков, чтобы получить каких-нибудь тридцать, — более
215
всего положение землевладельцев смахивает на положение
отцов.
Идем посмотреть Руайомон *, тот маленький фаланстер, тот
маленький затерянный оазис высшего общества, о котором в дни
нашей молодости Лефевр нам все уши прожужжал. Общество
вымерло! Ушло былое веселье! Остались только г-жа Бертье и
Фруадюр, престарелая чета, когда-то свидетели великолепных
празднеств, видевшие театр маркиза Белиссанса, когда на сцену
выводили настоящих лошадей, а декорацией служила настоя
щая мельница!
Сейчас тут только низенькие потемневшие домишки, похо
жие на старых ворчунов; парк попал во владение комиссионеру
по поставке угля, монастырская галерея застеклена, и в ее
окнах между черными водостоками висят безобразные краше
ные ткани; в саду же, среди зелени, развлекаются фабричные