Дневник. Том 1.
Шрифт:
теры Французского театра».
Как схвачен тут смысл и колорит трагедии, такой, как воз
никла она в голове Расина, — декламируемой, а не сыгранной
какой-нибудь Шанмеле, встречаемой аплодисментами сидящих
на театральных банкетках высокородных господ и сеньоров
того времени! Тут переданы пышность ее и богатство, ее тор
жественное построение, жест, сопровождающий речитатив. Да,
на этом рисунке трагедия живет и дышит больше, чем в мерт
вом
критиков. Здесь, под этим портиком, сделанным по указаниям
какого-нибудь Перро, с виднеющимся в просвете водопадом
источника Латоны; здесь, в этом симметричном квартете, в
203
этих двух парах, у которых сама страсть выглядит как тор
жественный менуэт.
Как хорош тот, кого Ариана именует Сеньором, этот блиста
тельный персонаж в парике, в раззолоченных и расшитых на
плечных и набедренных латах, где играют солнечные блики,
в великолепном парадном одеянии для героических тирад. Как
хороша та, кого называют громким именем Мадам, принцесса
в пышном кринолине «корзинкой», в корсаже, расцвеченном,
как павлиний хвост! И как проникновенно изображены эти тени,
следующие за принцем и принцессой и подхватывающие послед
ние слова их тирад, — два трогательных силуэта, которые, отвер
нувшись, плачут и составляют такую правильную перспек
тиву! < . . . >
11 мая.
Звонок. Это Флобер; Сен-Виктор сказал ему, что мы где-то
обнаружили нечто вроде палицы, по-видимому из Карфагена,
и он пришел попросить у нас адрес. Трудно ему с его карфаген
ским романом: нигде не найдешь подходящего материала, при
ходится выдумывать что-нибудь правдоподобное.
Он рассматривает, по-детски увлекаясь, наши папки, книги,
коллекции. Странно, до чего он похож на портреты Фредерика
Леметра в молодости: очень высокий, плотный, большие глаза
навыкате, набухшие веки, толстые щеки, жесткие, свисающие
усы, цвет кожи неровный, в красноватых пятнах.
В Париже он проводит четыре-пять месяцев в году, нигде
не бывает, встречается лишь кое с кем из друзей: берложья
жизнь у всех — и у него, и у Сен-Виктора, и у нас. Такое вынуж
денное и ничем не нарушаемое медвежье существование писа
телей XIX века производит странное впечатление, если вспом
нить, какую поистине светскую жизнь, на виду у всех, изоби
лующую приглашениями и знаками внимания, вели писатели
XVIII века,
времени приезжали с визитом в Ферне, или даже менее
знаменитые, модные авторы, вроде Кребильона-сына или Мар-
монтеля. Интереса к человеку, внимания к автору не стало
с приходом буржуазии к власти и провозглашением равенства.
Писатель — уже не член светского общества, не царит там
больше, даже вовсе туда не вхож. Среди всех пишущих я не
знаю ни одного, кто бывал бы в так называемом свете.
Такая перемена вызвана множеством причин. Когда у об
щества были свои установившиеся порядки и иерархия, то
204
сеньор, проникнутый гордым сознанием своего положения, не
завидовал писателю; он дружил с ним, так как талант ничего
общего не имел с его рангом и не задевал своим превосходством
его тщеславия. Притом в век сплина, век во вкусе Людовика XV,
когда дворянство получало жизненные блага уже готовыми и
быстро все проживало, пустота и незанятость ума были огромны,
и развлечение, которое сулила встреча с мыслящим человеком,
его беседа представляли большой интерес и высоко ценились.
На писателя смотрели как на редкостное зрелище, а его вдох
новенный ум щекотал эти пресыщенные, утонченные души.
Частые приглашения писателя к себе в дом, дружеский прием
его, ухаживание за ним ничуть не казались тогда слишком
большой ценой за удовольствие от такого общения.
Буржуазия все это упразднила. Основная страсть буржуа —
равенство. Писатель ущемляет ее: писатель пользуется большей
известностью, чем буржуа. Отсюда глухое озлобление, затаен
ная зависть. К тому же буржуазии, то есть большим семьям,
где все активны, заняты делом, где много детей, не до высоких
материй, хватает и газеты. Вот почему в наш век богатые бур¬
жуазные семьи дают пристанище только таким из образован
ных людей, как Вейс или Ампер, иными словами — шут или
чичероне *.
У одного моего приятеля есть сестра и есть сосед. Сестре
пора выходить замуж, соседу пора умирать. Сестре двадцать
шесть лет, у соседа — единственный сын. После смерти соседа
сыну достанется рента в тридцать тысяч ливров. И вот этот мой
приятель, заботливый брат, знакомится с соседом; сына обха
живают, ласкают, утешают, всячески заманивают... Видимо,
можно быть хорошим христианином и вести подобную игру.
Приятель мой ходит к обедне, трижды в год причащается, верит