Дневник. Том 1.
Шрифт:
вал для нее всю уродливость жизни?
Подвал, заменивший мансарду, — поразительная картина
современного прогресса и его лжи об улучшении жизненных
условий: вот что называют благосостоянием, которое спу
скается к низам! <...>
16 октября.
<...> Сегодня утром мне рассказывали, что один молодой
либерал по фамилии Лефевр-Понталис даже своего сынишку
выдрессировал для участия во
предвыборных махинациях. Мальчика зовут в гостиную. Его
спрашивают: «Что ты приготовил для поляков?» — «Ружья и
деньги». — «А для русских?» — «Пули!» Потом его одевают
зуавом, предварительно вдолбив ему героический ответ, и, когда
он возвращается в гостиную, его спрашивают, что он собирается
делать в этом костюме. «Хочу пойти посмотреть на карнаваль
ного быка!» — отвечает мальчик; он уже забыл возвышенные
слова и вернулся к своему пятилетнему возрасту. < . . . >
23 октября.
Я выбрасываю из рукописи «Жермини Ласерте» эти слиш
ком правдивые строки * — дело происходит во время ее родов,
в Бурб.
«Стоя у камина, две молодые ученицы-акушерки разговари
вали вполголоса. Жермини прислушалась и благодаря свой
ственной больным остроте чувств услышала все. Одна из уче
ниц рассказывала другой:
— Эта несчастная карлица! Знаешь, от кого она была бере
менна? От Геркулеса из балагана, где ее показывали. Пред
ставь себе...
Мы все собрались в амфитеатре. Было множество народа,
присутствовали все студенты... Комнату завесили от дневного
света. Поставили рефлектор, чтобы было лучше видно... На
столе амфитеатра, во всю его ширину, лежали матрацы; они об
разовали большую площадь, на которую падал свет от рефлек
тора... Возле стоял еще стол и на нем — все хирургические ин-
477
струменты. А рядом огромные тазы с тампонами величиной с
голову...
Вошел господин Дюбуа в сопровождении всей своей свиты.
Ему, видно, было не по себе, господину Дюбуа... И вот прино
сят какой-то тюк, настоящий тюк белья, и кладут на матрацы;
это и была карлица. Ах, какой ужас! Представь себе уродли
вую мужскую голову на толстом, совершенно белом теле: что-то
вроде большого жирного паука, — знаешь, какие бывают
осенью...
Господин Дюбуа стал ее уговаривать. Она, кажется, ничего
не поняла... Потом он вытащил из кармана два или три куска
сахара и положил возле нее на матраце.
Тут на голову ей набросили салфетку, чтобы она не видела;
два
дин Дюбуа взял скальпель и провел им по всему животу, вот
так, от пупка до самого низа... Натянутая кожа разошлась.
Показались жилы, синие, как у ободранного кролика. Он еще
раз провел скальпелем и разрезал мускулы. Живот стал весь
красный... Провел третий раз... Тут, милочка, я уже не видела
рук господина Дюбуа: он рылся там, внутри... Вытащил
ребенка. А потом... Ах, слушай, тут началось самое ужасное,
я закрыла глаза! Ей стали вкладывать огромные тампоны; они
входили все и исчезали там!.. А потом, когда их вытаскивали,
казалось, будто потрошат рыбу... просто дыра, милочка!
Наконец ее зашили, скрепили все это нитками и зажимами...
Уверяю тебя, если я проживу даже сто лет, все равно никогда
не забуду, что такое кесарево сечение!
— А как эта несчастная чувствует себя сейчас? — спросила
вторая акушерка.
— Неплохо... Но вот увидишь, с ней будет то же, что и с дру
гими... Через два или три дня у нее начнется столбняк. Сначала
ей будут разжимать зубы ножом, а потом придется выломать
их, чтобы заставить ее пить».
23 октября.
В наш век все превращается в способ делать карьеру: фи
лантропия, огородничество, рыбоводство. Сегодня я прочел в
газете о том, что существует жюри дегустации устриц. Вы ду
маете, это для того, чтобы удостоиться диплома гастронома или
лакомки? Нет, для того, чтобы со временем получить какую-ни
будь государственную должность, а при меньшем честолюбии —
орден. < . . . >
478
Сегодня вечером мы из любопытства зашли в тот погребок,
который наш дядя де Курмон сдает за восемь тысяч франков, —
в «Кофейню слепых», один из последних остатков Пале-Рояля
и старых парижских увеселений.
Это низкий и душный погреб с двумя аркадами, где сидят
люди в шапках и фуражках, — так и кажется, что эти люди на
пятьдесят лет старше тех, кто ходит сейчас над нашими голо
сами. Они как будто только что узнали о победе при Аустерлице
или вернулись с похорон генерала Фуа. Среди них — последний
дикарь в диадеме из перьев, тоскующий по родине барабанщик
с тяжелыми, усталыми веками; он бьет в барабан с каким-то
предельным меланхолическим равнодушием. Слепые, молодые
и старые, с темными тенями в глазницах, под газовыми