Дневник. Том 1.
Шрифт:
рожками, свет которых бьет им прямо в лицо, автоматически
играют что-то крикливое и жалобное, как будто оплакивают
солнце. < . . . >
24 октября.
Движение, жесты, жизнь, составлявшие особенность драма
тических произведений, появились в романе только начиная с
Дидро. До него существовали диалоги, но не было романа.
После Бальзака роман уже не имеет ничего общего с тем,
что наши отцы понимали
создается по документам, рассказанным автору или наблюден
ным им в действительности, так же как история создается по
написанным документам.
Историки — это те, кто рассказывает о прошлом, рома
нисты — те, кто рассказывает о настоящем. < . . . >
25 октября.
< . . . > Все эти дни — скука, уныние на душе, разочарование
в вещах и людях, болезненное отвращение к жизни, депрессия
воли и мысли.
После того как закончишь книгу, всегда бывает словно
убыль, словно отлив способности активно мыслить и дей
ствовать. Чувствуешь себя так, как будто исторг из себя
некую часть своей души, своего мозга. Это, вероятно, похоже
на слабость, упадок сил, какие женщина ощущает после
родов.
И потом, чем дальше, тем невыносимее кажется нам плос
кая и тошнотворная жизнь. Дурацкие неприятности с правиль
ной последовательностью, с мещанской тупостью сменяют в ней
479
друг друга, и даже горести, даже оскорбления не приносят нам
ничего непредвиденного. День за днем, с утра до вечера, прохо
дит без всяких неожиданностей, без всяких приключений. Воз
никает вопрос: зачем мы продолжаем существовать и зачем ну
жен завтрашний день?
Все оскорбляет нас, все действует нам на нервы: наша
эпоха, наши друзья, все, что мы читаем, все, что мы слышим.
В средние века было общество шутов, нам же кажется, что мы
живем в обществе простофиль и подписчиков на газеты и жур
налы. Голова у нас гудит от шума, производимого успехами
глупцов. И повсюду успех опускается до уровня, где все низ
менно. Развлечь нас могла бы только какая-нибудь несусветная
катавасия, такая, чтобы весь мир несколько дней плясал вниз
головой.
При этом мы совершенно ясно видим неблагодарность на
шей отвратительной и обожаемой профессии — литературы, ко
торая мучит нас, словно любовница, способная отдаваться слу
гам; мы сознаем, что выбиваемся из сил, что, стараясь выразить
словами свое самое сокровенное, мы можем надеяться только
на оскорбления вместо награды; вчера
рили по нашей «Рене Мопрен», и чем же? «Приданым Сюзет-
ты» Фьеве; * мы испытываем горечь оттого, что нас не только
не признают, но даже не отличают от первого встречного, от
карманника, который слямзил наши мысли, наш стиль, наши
книги.
А ко всему еще тело у нас ощущает такую же усталость и
такое же отвращение, как и дух. Нас мучит тошнота, безволие,
утомление. И так одолевает тоска, что один из нас в конце кон
цов ложится спать, а другой принимает слабительное.
27 октября.
Я отдыхал в книжной лавке Франса, как вдруг вошел щуп
лый молодой человек, с изможденным лицом, с мелкими рез
кими чертами, одетый в рабочую блузу, с каскеткой на голове.
Он требует «Процесс Бабефа». Франс осведомляется, не пришел
ли он по поручению какого-нибудь книготорговца. «Я не по
сыльный», — отвечает он сухо. По его блузе вьется золотая це
почка. В зубах пенковая трубка ценой в тридцать франков. Он
плюет прямо на пол, направо и налево. Говорит, отчеканивая
слова, надменным тоном: ему надо прочесть Бабефа, чтобы по-
натореть.
«Еще один бабувист! — говорит Франс, когда он выходит. —
480
В последнее время опять стали спрашивать Бабефа, как в ты
сяча восемьсот сорок седьмом».
Мне тоже этот скверный человечек показался будущим, ре
волюцией. Писания Бабефа в библиотеке двадцатилетнего рабо
чего — это очень похоже на Июньское ружье, запрятанное в со
ломенный тюфяк! Что ж! Отныне и впредь народ заменит
потопы! < . . . >
29 октября, Аньер-на-Уазе.
< . . . > Ни добродетель, ни честь, ни порядочность не могут
помешать женщине оставаться женщиной, иметь капризы, сла
бости своего пола.
Мы не знаем истории тех веков, о которых не написаны
романы. <...>
30 октября.
Почитал немного «Обермана»: * это книга, в которой идет
мокрый снег.
Вот один из современных типов. Это сын г-жи Массон, ма
чехи Эдуарда. Ему шестнадцать — семнадцать лет. Он либе
рал. Он говорит: «Ну что ж, это правда! Я республиканец». Он
терпеть не может всякое выражение энтузиазма: это, мол, рабо
лепие. Он говорит: «Не для того мы совершили революцию