Дневник. Том 1.

де Гонкур Эдмон

сить, выманить у них ответ. Читка окончена.

Тьерри просит нас встать и отводит нас в свой кабинет. Мы

садимся. На окнах кабинета занавески из жатого муслина;

свет от них бледный, приглушенный, как в ванной. Смотрим на

обивку потолка — мифологический сюжет на белом фоне,—

словно призываем на помощь наш милый XVIII век. Потом, как

это бывает в минуты огромного волнения, начинаем с глубоким

32*

499

вниманием разглядывать все,

наш взгляд скользит от кончика

носа терракотового бюста под стеклянным колпаком вниз,

до золоченого деревянного плинтуса. Минуты тянутся беско

нечно. Сквозь дверь — из двух дверей открыта только одна — мы

слышим шум голосов; среди них громче всех голос Гота, кото

рого мы боимся. Затем тихий металлический звук шариков,

один за другим падающих в цинковую урну.

Слышим, как открывается дверь. Наши глаза устремлены

на часы, показывающие 3 часа 35 минут. Я не вижу, как вхо

дит Тьерри. Но кто-то пожимает мне руку, и я слышу ласко

вый голос: «Ваша пьеса принята, и хорошо принята». Это

Тьерри. Он хочет поговорить с нами. Но через две минуты мы

просим у него разрешения убежать, вскакиваем в экипаж и

едем, предоставляя воздуху обвевать наши непокрытые головы.

11 мая.

Как хорошо быть счастливыми! < . . . >

Эжен Перейр говорил Пасси: «В восемнадцать — девят

надцать лет я был добрым, но я уже чувствую, что становлюсь

неумолимым эгоистом, потому что живу среди людей, думающих

только о себе, вижу сделки и вращаюсь в мире сделок. Теперь

я готов все и всех растоптать ради своей выгоды. Ужасно го

ворить такие вещи, но это так». < . . . >

22 мая.

Теперь в нашей жизни остался только один интерес: волне

ние, которое мы чувствуем, изучая правду. Без этого — скука

и пустота.

Конечно, мы стремились, насколько это возможно, гальва

низировать историю и гальванизировали ее при помощи

правды, более правдивой, чем у других, мы воссоздавали ее без

прикрас. Ну, а теперь мертвая правда нам больше ничего не

говорит! Мы чувствуем себя как человек, привыкший рисовать

с восковых фигурок, перед которым вдруг предстали живые

модели, или, вернее, сама жизнь, ее дышащее горячее нутро,

ее трепещущие кишки.

25 мая.

Едем завтракать в Трианон, целой компанией, вместе с

принцессой Матильдой. Странные вещи бывают в жизни. Когда

мы приезжали сюда искать следов Марии-Антуанетты, мы ни

как не думали, что в хижине, нарисованной для нее Гюбером

500

Робером,

мы будем завтракать в обществе принцессы из дома

Наполеона.

Вечером. — К концу обеда, за десертом, принцесса всегда

переводит разговор на любовь, на рассуждения о любви, на лю

бовную казуистику, — так и нынче она попросила каждого

сказать, что он больше всего хотел бы получить на память от

женщины. Каждый назвал то, что он предпочел бы: один —

письмо, другой — туфельку или волосы, третий — цветок;

я сказал: ребенка, — за что меня чуть не выгнали вон.

Тут Амори Дюваль, улыбаясь глазами и смущенно моргая,

что с ним всегда бывает, когда он говорит о чем-либо подоб

ном, сказал, что он всегда хотел и мечтал получить от жен

щины ее перчатку, сохраняющую отпечаток и форму ее руки,

рисунок ее пальцев. «Вы не знаете, — добавил он, — что значит

во время танца просить перчатку у женщины, которая не хо

чет вам ее дать. А потом, через час, она садится за фортепьяно,

она снимает перчатки, собираясь что-нибудь сыграть; вы не

сводите глаз с ее перчаток; она уходит, оставив обе перчатки.

Вы не хотите взять их сами. Гости расходятся, женщина воз

вращается, но берет только одну перчатку. Этим она подает

вам знак, и вы счастливы, счастливы!» Амори Дюваль очень

красиво рассказал все это.

После долгого разговора с Фромантеном, одним из самых за

мечательных собеседников в области искусства и эстетики, ко

торых я когда-либо слышал, мне кажется, что в художниках

есть что-то от последних богословов.

Он интересно рассказывал о себе, о том, что он ничего, ни

одного слова не знает о живописи, что он никогда не писал с

натуры, никогда не делал набросков, — он хотел просто смот

реть; лишь через несколько лет то, что произвело на него впе

чатление, он воскрешает в живописи или в литературе. Так, его

книги о Сахаре и Сахеле * были написаны, когда в его вообра

жении снова встало то, чего, как ему раньше казалось, он ни

когда не видел; все написанное в этих книгах — правда, но там

нет никакой точности; например, он в самом деле видел караван

вождя с собаками, но во время какого-то другого путешествия,

а не того, о котором он рассказывает.

Он сказал еще, что его большое несчастье — это несчастье

всех современных мастеров: он не живет в героические вре

мена живописи, во времена, когда умели писать большие по

лотна; и у него вырывается сожаление о том, что он не впитал