Дневник. Том 1.
Шрифт:
перевалил через Альпы при помощи уксуса *, асеto, я это
помню. Ну и чепуха!» Вот с какими верованиями молодежь
кончает теперь коллежи. Да боже мой! В один прекрасный
день, быть может, все это станет истиной и философией
истории... < . . . >
У новых домов есть все, им недостает только про
шлого. <...>
24 ноября.
По наполненным водой колеям, по мягким комьям жирной
земли, по раскисшим
до «Дупелятника». Издали мы слышим визг: мальчишки из со
седней деревни, маленькие загонщики, играя среди деревьев,
кричат, как будто они только что вырвались из школы после
уроков.
Дом — простая хижина, мазанка с серыми стропилами, кое-
где подправленная, кое-где облупившаяся до дранки. Под вы-
35*
547
ступающей черепичной крышей сохнут, связанные пучками,
сморщенные бобовые стручки. Низкий потолок. Окошечко в
три стекла. Камин с трубой для раздувания огня, с дверцей,
прогоревшей от пылающего хвороста. На камине три склянки
из-под чернил, истраченных на писание счетов и арендных до
говоров; дикарская ложка, сделанная из половинки маленькой
тыквы, коричневая чашка, похожая на ту, из которой Марат
пил свой отвар. В углублении стены — монах — старинная де
ревенская грелка, мерка для зерна, штык, купленное на ярмарке
зеркальце, с засунутыми за него перьями сойки, два серпа,
охотничий рог. В глубине, над отсыревшей постелью, висит
сабля пожарного и кремневое ружье с заржавленным курком.
На полке, под потолком, фляга с водкой «для пешеходов», де
ревенские тарелки, фонарь, кусок марсельского мыла, подве
шенный на бечевке.
Это — убежище, берлога, где развлекался отец, где он был
счастлив. Здесь он ел принесенную с собой селедку, наслаж
дался тремя луковицами с хлебом, поглаживая жену какого-
нибудь дровосека, прежде чем лечь с ней в постель; проводил
лучшие часы своей жизни, сажая деревья, мастеря что-нибудь,
становясь дикарем.
Сидя с трубкой у камина, я думаю о том, какой разитель
ный контраст с жизнью отца составляет жизнь сына, который
развлекается в большом зале «Английской кофейни», соби
рается заплатить двадцать пять луидоров за то, чтобы провести
ночь с Марион, и учится трубить в рог у Тибержа. < . . . >
25 ноября.
Я встаю, поднимаюсь наверх, разворачиваю «Францию»:
Гаварни умер! Какая ужасная неожиданность — словно удар
грома! Похороны сейчас, когда я читаю это... И нас там не бу
дет, мы не пойдем за гробом человека, которого мы любили
больше
Странное впечатление: мы словно видим его перед собой, а
мы его больше не увидим!.. Сколько мыслей, воспоминаний! Его
грусть в последние дни; руки его, с которых нужно было бы
сделать слепок, такие худые, пожелтевшие от папирос; взгляд
его, такой мягкий, голос, так мило называвший нас «мои ма
лыши», — в его отношении к нам было что-то отцовское!
И я думаю о том, как смерть впервые посягнула на него,
когда я вел его под руку, и мы выходили — о ирония! — с бала
в Опере, на который он хотел посмотреть в последний раз.
548
Я жалею теперь, что не все о нем записывал. Как ясно
смерть показывает нам, что жизнь — это кусок истории!
2 декабря.
Целый месяц мы провели на воздухе, на ветру, под дождем,
на морозе, топая по грязи, и жизнь приливала у нас к лицу и
стучала в висках, в то время как мы, скользя и оступаясь, шли
по берегу и следили, как красиво покачивается на воде рыбо
ловная сеть, или погружали руки в теплую кровь и горячие
внутренности косули; вот уже месяц, как мы пытаемся на
браться животного здоровья в деревне.
5 декабря.
Нас посетил Ропс, который должен иллюстрировать нашу
«Лоретку» *. Это брюнет с зачесанными назад слегка курчавыми
волосами, с черными закрученными усиками, с белым шелко
вым платком вокруг шеи; в нем есть что-то от миньона Ген
риха III и от испанца из Фландрии; речь у него живая, горячая,
быстрая; в ней слышится фламандский акцент — вибрирую
щее рра.
Говорит, что, приехав из родных мест, он был поражен тем,
как безвкусно одета, как выряжена современная парижанка,
как фантастичны ее платья; она показалась ему явлением дру
гого мира, чем-то чужим, какой-то готтентоткой. Говорит о
своем намерении сделать рисунки с натуры на темы современ
ности, о том, что он находит в ней характерного; говорит о
впечатлении чего-то зловещего, почти замогильного от одной
проститутки, по имени Клара Блюм, на заре, после ночи, про
веденной в ласках и в игре; о задуманной им картине на эту
тему, — он уже сделал для нее восемьдесят этюдов с разных
проституток.
6 декабря.
< . . . > Какое-то роковое тяготение всех больших талантов
нашего времени к тому, чтобы изображать буржуазию и просто