Дневник. Том 1.

де Гонкур Эдмон

Странные мы парижане: в Париже мы одиноки, как волки.

Вот уже три месяца, как мы связаны с себе подобными только

обедами у Маньи и у принцессы. За три месяца почти ни од

ного посетителя, почти ни одного письма, почти ни одной

встречи со знакомыми во время наших прогулок в одиннадцать

552

часов вечера. Отчасти по собственному желанию, отчасти в силу

обстоятельств мы создаем вокруг себя пустоту и наполовину

довольны тем, что нас не

ранит соприкосновение с другими,

наполовину грустны оттого, что мы всегда бываем только

вдвоем.

22 февраля.

< . . . > Вот уже неделя, как мы не встаем с постели, неделя,

как мы больны; у нас такие приступы, что мы корчимся от

боли, и — странное сходство — начались они в одну и ту же

ночь, у одного печень, у другого желудок. Всегда страдать, хотя

бы немного, но страдать. Ни одного часа той полной и безмя¬

тежной надежности здоровья, которая бывает у других. Всегда

или страдаешь сам, или мучишься за другого. Всегда прихо

дится насильно вызывать в себе желание работать и отвлекать

свою мысль от недомогания тела и от грусти, причинен

ной болезнью.

25 февраля.

Флобер своим здоровьем, грубым и сангвиническим, по-де

ревенски закаленным в десятимесячном уединении, немного

раздражает нас, выздоравливающих: для наших нервов он сли

шком буен, и даже его талант кажется нам громоздким из-за

ширины его плеч. < . . . >

Прекрасно в литературе то, что уносит мечту за пределы

прямого смысла сказанного. Как, например, в агонии — беспри

чинный жест, что-то неясное, лишенное логики, почти ничто, и в

то же время неожиданный признак человечности *.

Почему японская дверь чарует меня и приковывает мой

взгляд, в то время как все греческие архитектурные линии ка

жутся мне скучными? Что касается тех, кто говорит, будто бы

они чувствуют и то и другое искусство, — я убежден, что они не

чувствуют ни того, ни другого. < . . . >

6 марта.

<...> Сейчас мы покупаем множество мемуаров, писем, ав

тобиографий, все человеческие документы: останки

правды. < . . . >

8 марта.

Мы убегаем, как воры, унося под мышкой две толстые те

тради: «Мемуары» Гаварни, которые только что доверил нам

его сын. В жизни у нас было немного таких острых радостей.

553

И прежде чем идти на урок фехтования, в первой же убогой

кофейне, на мраморном столике с пятнами от кофе, мы погру

жаемся

в это сердце и в этот мозг, совершенно для нас откры

тые.

15 марта.

Какая любопытная вещь эти «Мемуары» Гаварни. Полное

отсутствие упоминаний о друзьях, об интересных людях, встре

ченных им в жизни, — полное отсутствие других людей. Мему

ары, целиком заполненные женщиной, которая, отдавшись ему,

завладевает им: смесь цинизма и «голубого цветочка». Позднее

женщину прогоняет математика, но в дневнике так и не появ

ляется мужчина или друг. Странные колебания уровня его мы

слей: то он опускается до общих мест, то поднимается до самых

широких взглядов на конечное и бесконечное, до самых высо

ких философских рассуждений; потом вдруг идет разная че

пуха, грязные каламбуры, почти безумное коверканье слов.

В сущности, очень жаль, что он писал только любовные ме

муары, где он главным образом выступает в роли армейского

воздыхателя 1830 года, готового в жизни пользоваться чуть ли

не веревочной лестницей и потайным фонарем, а при описании

всего этого — ламартиновской прозой, воспевающей Эльвир с

маскированного бала *. И при этом софистика Kappa; он — ка

зуист сердца.

Позже, гораздо позже, когда он снова берется за перо, видно,

что он уже отупел из-за того, что живет в обществе мадемуа

зель Эме и, как провинциал, читает только бульварные газетки.

Жаль, что он не закрепил на бумаге своих мыслей 1852, 53,

54 годов — того времени, когда он высказывал нам самые глу

бокие, самые возвышенные, самые крылатые мысли, возникав

шие у него в одиночестве. < . . . >

16 марта.

Премьера «Мыслей госпожи Обре» *. Это первая пьеса

Дюма-сына, которую я смотрел после «Дамы с камелиями».

Публика особая, какой я больше нигде не видел. Это уже не

спектакль, который играют в театре, это какая-то торжествен

ная месса, которую служат перед набожной публикой. Клака

словно совершает богослужение, люди откидываются в восторге,

млеют от удовольствия и при каждом слове твердят: «Восхи

тительно!» Автор говорит: «Любовь — это весна, это не весь

год». Взрыв аплодисментов. Он продолжает, напирая на ту же

мысль: «Это не плод, это цветок!» Хлопки умножаются вдвое.

554

И так в продолжение всей пьесы. Ничего не судят, ничего не

оценивают, аплодируют всему с восторгом, который приготовлен