Дневник. Том 1.
Шрифт:
только перед ним оказывается человек с характером, способный
дать ему отпор.
Сент-Бев очень взволнован этой ссорой, он подзывает меня
к себе, уговаривает, поглаживая по плечам, и пытается поми
рить всех, предлагая основать клуб гомеридов.
Понемногу все успокаивается, и Сен-Виктор, уходя, протя
гивает нам руку... В глубине души я предпочел бы не пожимать
ее. Дружба с ним нас тяготит, в нас болезненно
литературные симпатии и обида из-за его грубости и нетерпи
мости, из-за неустойчивости его дружеских чувств к нам, а
также невольное презрение к нему, вызываемое всем, что мы о
нем знаем или угадываем.
Воскресенье, 28 октября.
Флобер представляет сегодня Буйе принцессе. Не знаю, кто
подал этому поэту за завтраком столь злосчастную мысль, но от
него за милю разит чесноком! Ньеверкерк в ужасе поднимается
в гостиную и говорит: «Там пришел один литератор, от которого
пахнет чесноком».
Принцесса же едва это заметила, да и то позже всех. Пора
зительна в этой женщине ее невосприимчивость к сотне тонко
стей, например к тому, свежи ли масло и рыба! Ее хорошая и
дурная сторона состоит в том, что она не вполне цивилизо
ванна. < . . . >
35 Э. и Ж. де Гонкур, т. 1
545
Шик современной женщины — это изысканный дурной
тон.
Шамфор, его мысли: это не литератор, излагающий свои
мысли; это как бы сгущенное знание света, горький эликсир
опыта.
4 ноября, Бар-на-Сене.
Вот я и в своей семье, и семья эта нисколько не эксцентрич
ная, такая же, как и все другие. Но в этой семье из уст сына
и дочери ежеминутно слышишь такие выражения: «В Шайо!»,
«Чушь!», «Ну, и сядь!» — весь репертуар Терезы, все каскад
ные словечки из театра Буфф, все заезженные фразы и пого
ворки третьесортных театров наших дней. За душой у них нет
больше ничего. Таково их веселье, их смех, их остроумие, их
литература.
Никогда, ни в какие времена этот распущенный, гнусный и
дурацкий язык пьес, написанных для проституток и хлыщей,
не проникал до такой степени в общество и в семью. Это ста
раются отрицать; все ханжи, словно сговорившись, улюлюкают
каждой книге или пьесе, которая пытается отразить это, даже
в смягченном виде. Но факт налицо, как здесь, так и всюду: по
рядочное общество заимствовало выражения и стиль подонков;
в этом обществе никогда уже больше не звучит воспоминание
о каком-нибудь возвышенном произведении, о прекрасных сти
хах, о тонкой остроте,
ражении низкими чувствами, нездоровой, нахальной и глупой
иронией интеллектуальный и моральный уровень людей неза
метно, постепенно понизится так, как никогда еще не было ни
в одном обществе. < . . . >
Колеса меланхолически скрипят по дороге; слышится «но!»
возчика; хлещет кнут, пересекая линию горизонта; стучат
вальки, им отвечает эхо; визжит пила, врезаясь в иву; свет, за
ливающий холмы, меркнет в ложбине, заросшей цветущим ве
реском; крики детей, оглашающие воздух, похожи на крики
птиц. И вот оно, счастье, здесь, перед тобою, на берегу реки:
чья-то жизнь, позлащенная солнечным лучом, смотрит на те
кущую воду, неподвижная, чистая и глупая. <...>
Сегодня утром у Августы было огорчение: она разбила
ночной горшок своей матери, ночной горшок, который прослу
жил сорок лет! Для нее это была реликвия, память, семейное
546
наследие, нечто почти священное. Августа по своему типу пред
ставляет собой, как это бывало в старину, связующее звено с
прошлым целого рода, с культом семьи, с привязанностью к
дальним родственникам, со всем, что роднит живых потомков
и их умерших предков... Она наделена всеми страстями, всем
тщеславием и фетишизмом, свойственными этой религии рода.
Ее сын в этом отношении представляет с ней разительный
контраст. Неуважение к предкам проявляется у него в шутках
пале-рояльского пошиба. Он, как уличный мальчишка, плевать
хотел на свою семью. Он бросает шляпой в портреты старых
родственников и глумится над своими предками. У него нет
уважения даже к живым, к матери, к отцу. Он обращается
с ними запанибрата, как с приятелями. Он паясничает перед
ними, ведет себя распущенно, чуть ли не портит воздух. Ох,
как мы далеки от того дедушки, перед которым его сорокалет
ние сыновья не садились до тех пор, пока он им не скажет:
«Садитесь!» Как далеки от моего отца, который, уже будучи
офицером, по три дня носил в кармане мундира письмо своего
родителя, не смея распечатать!
Этот мальчик — совершенно современный тип, он все вышу
чивает, ничто его не поражает. Сегодня вечером он напал на
античность и проклинал ее изучение: «Греция? Ой-ой-ой! Су
масшедший дом!.. Александр? Шут гороховый! Христофор Ко
лумб? Ну что ж, он плыл куда глаза глядят; и я бы мог
сделать то же самое! Ганнибал? Великое дело! Ганнибал