Дневник. Том 1.
Шрифт:
мир. Рассказывает с известным воодушевлением, отчего рассказ
получается живым. Он весел, любезен, добродушен — один из
приятнейших людей среди литераторов. А в итоге всего этого,
наш приятель Фейдо — глупец, он глуп той глупостью, кото
рую нельзя доказать, а можно только почувствовать.
27 августа.
Тоска, отвращение ко всему, к этому безликому окружению.
Теперь мы страдаем от необходимости иметь дело с несметным
множеством
Наполеон на острове Святой Елены — Прометей хвастливой
лжи.
3 сентября.
Если между нами двумя и ложится иногда какая-то тень,
если и бывают столкновения из-за нашей нервозности и взвин
ченности, то только от тоски, часто доходящей до отчаяния, вы
званной нашей литературной деятельностью и созданием книги.
Тут мы грустим, злимся на самих себя, и порой это прорывается
в недовольстве друг другом. Так бывает, когда работа не ла
дится, когда мы бессильны передать то, что чувствуем, и до
стичь идеала, который в литературе всегда кажется выше того,
что у вас получается, и ускользает из-под вашего пера.
И вот мы испытываем мрачное отчаяние или внезапный при
ступ пессимизма, доводящий все до крайности, возникают раз-
570
ные мысли, отвращение к жизни, бывают даже такие минуты,
когда нас тянет к самоубийству... И мы с бешенством вспоми
наем, растравляя себе душу, все выпавшие на нашу долю не
справедливости, невезение, неудачи, когда все словно сговори
лись против нас, и приходим в то болезненное состояние, при
котором и дня не проходит, чтобы один из нас не страдал, а вто
рой не мучился из-за страданий другого.
4 сентября.
За завтраком в «Золотой руке» распечатываем письмо от
принцессы: старший из нас награжден орденом Почетного ле
гиона. Эта радость, как всегда, неполная, и награжденный ис
пытывает неприятное чувство. Впрочем, мы немного гордимся
этой наградой, редкостной потому, что мы не просили, не домо
гались ее ни одним словом или даже намеком; а получили ее
только благодаря дружественной душе — она сама подумала
об этой награде и вырвала ее для нас, — а также благодаря сим
патии к нам незнакомых людей.
Вспоминаю слова Сент-Бева, которые мне на днях передал
Сулье: «Моя речь в сенате зародилась на обедах у Маньи».
И правда! Пожалуй, на этих обедах, несмотря на нескольких
мешал, собирался один из последних кружков, где процветала
истинная свобода мысли и слова.
Вторник, 17
Бродя по оранжереям Сен-Гратьена, мы думаем о том, как
много могли бы подсказать промышленности и моде эти приве
денные отовсюду растения, такие оригинальные и изысканные.
Какой источник разнообразных рисунков для наших лионских
шелков! Какую революцию можно совершить в академическом
расположении рисунка на ткани, в сей отвратительной геомет
рии нашего вкуса! Сколько здесь фантазии, сколько неожидан
ности в пятнах и цвете. Это счастливый и свободный реализм
без правил, это китайское, японское искусство, это искусство
натуризма, на которое клеветали, как на фантастическое, — а
между тем достаточно сорвать вон тот листок, чтобы в пальцах
какого-нибудь мастера из Иеддо он превратился в самую вос
хитительную коробочку для перстней.
К завтраку приезжает г-жа Кампелло. Итальянская краса
вица; глаза — два сияния, рот — белая молния. Встав из-за
стола и проходя мимо меня, принцесса говорит: «О, этой семье
недостает одухотворенности! Красивы, но глупы!»
571
Вечером, на обратном пути. Оборванцы на железной дороге.
Француз в состоянии опьянения не чувствует себя счастливым
сам по себе, как это бывает у других народов. Ему нужно по
казать всем, как он пьян, и притом с шумом. Крики, болтовня,
безудержная похабщина. Буйное веселье выявляет присущий
ему дух суетности и неравенства: ему необходимо подавлять
окружающих.
18 сентября.
Ничего, ровно ничего на этой выставке Курбе *. Разве что
небо на двух маринах. А кроме этого, — забавная вещь, — у зна
менитого мастера реализма нет никакого изучения натуры.
Тело его «Женщины с попугаем» * по-своему настолько же да
леко от правды обнаженного тела, как и любой академический
этюд XVIII века.
Уродство, одно уродство! Да еще уродство без своеобразия,
без красоты уродства! < . . . > .
Когда кто-то заговорил со служителем из морга о том, как,
должно быть, его волнуют мрачные сцены опознания трупов,
служитель отвечал: «Ох, ко всему привыкаешь... Но вот когда
приходит мать... Видите ли, иногда бывает, что труп разло
жился, сгнил, превратился в сплошную массу, но если приходит
мать, она бросается к нему и целует его! Только мать на такое
способна!» < . . . >
После обеда, в ресторане Филиппа. Быть может, у нас и
есть талант, и я верю в это, но мы больше гордимся не нашим