Дневник. Том 1.
Шрифт:
пещут в этом животе, который переваривает пищу. Потому что
его красота именно в том, что он ее переваривает, хотя Вин
кельман по-дурацки отрицает это, думая тем самым оказать
честь великому произведению.
После «Торса» разочаровываешься во всех великих произве
дениях и во всех мастерах. Это единственная вещь, вышедшая
из рук человека, совершенней которой ничего нельзя себе пред
ставить.
Воскресенье, 19 мая.
В
краскам. И если на обратном пути идет дождь, тебе кажется,
что ты уже на родине. Снова в Париже...
36*
563
10 июня.
< . . . > После того как повидаешь людей, поживешь на свете,
начинаешь колебаться, что предпочесть: радости несчастных
или радости счастливых; то есть думаешь, не лучше ли, в сущ
ности, скотское воскресное пьянство голодного бедняка, чем все
отравленные наслаждения какого-нибудь Ротшильда или
Морни?
20 июня.
Я выношу с Выставки такое впечатление, словно мое я пере
неслось в будущее и смотрит на современный Париж как на ста
ринную редкость. От всех витрин, где в систематическом по
рядке выставлено настоящее, веет прошлым, смертью и исто
рией. Эпоха, в которую мы живем, как бы отодвигается назад и
становится архаичной, как экспонат музея. < . . . >
27 июня.
< . . . > По поводу «Дела Клемансо» *. Там есть такие фразы,
которых настоящий писатель никогда бы не написал, и доста
точно написать эти фразы, чтобы уже нельзя было считаться
писателем. Эту книгу, ее мысли, ее язык и ее автора я опреде
ляю такими словами: Антони-Прюдом!
Если бы государственные деятели совершали в семье или в
обществе такие же проступки, какие они совершают в политике,
их посадили бы в тюрьму.
Ох, чего только нет в Париже! Нам рассказывали, что одна
женщина зарабатывает по сто франков в день благодаря сво
ему непревзойденному таланту нанизывать жемчуг для оже
релья, — то есть располагать жемчужины в определенном по
рядке, чтобы они оттеняли одна другую, гармонически сочета
лись между собой, создавать как бы аккорды из жемчужин,
раскладывая их на своего рода органных регистрах из черного
дерева. За каждое ожерелье, над которым она работает иногда
целый день, ей платят от шестидесяти до восьмидесяти
франков.
По поводу «Эрнани».
Грустно думать,
почти полвека, чтобы ему начали аплодировать так же бурно,
как его освистывали когда-то *.
564
Виши. 3 июля.
Здесь утрачивается иллюзия, будто болезнь придает ка
кую-то изысканность. < . . . >
Директор курорта, Каллу, говорил мне, что здесь торгуют
стульями, на которых сидел император. Значит, есть люди, по
клоняющиеся той части его тела, где у него имеются геморрои
дальные шишки! А мы еще издеваемся над народами, покло
няющимися экскрементам Великого Ламы! < . . . >
9 июля.
Сегодня утром прочел, что умер Понсар. Он останется бес
смертным мерилом всей той симпатии, которую Франция пи
тает к посредственности, и всей ее зависти к гениям. Только
такое бессмертие может спасти его от забвения.
12 июля.
Молоденькая прачка на Алье: голые руки, светлое платье,
в виде украшения — бархатная лента в волосах; маленькие
круглые груди перекатываются, как два яблока; под платьем
угадывается тело, свободное, гибкое. Она напомнила мне одну
мою прежнюю любовницу в простонародном утреннем наряде.
Прелесть сна в том, что это смерть без сознания
смерти. < . . . >
Общество здесь так же уродливо, как и его фотографии.
Музыка в театре и на концерте меня не трогает. Она дохо
дит до меня только на свежем воздухе, когда она неожиданна,
случайна. < . . . >
Составить наш «Катехизис искусства» в виде афоризмов.
Десять страниц. Заставка — «Торс», совершеннейший образец,
Абсолют.
Я нахожу, что вокруг нас — среди наших знакомых, да и ве
зде — день ото дня уменьшается забота об имени в потомстве.
Для тех литераторов, которых я наблюдаю, литература, ка
жется, стала ныне только средством многое в жизни получать
задаром. Словно она дает право на паразитизм, не вызывающий
слишком большого неуважения. Все реже и реже встречается
565
человек, художник, живущий только своим искусством. Мне из
вестны лишь трое таких: Флобер и мы с братом. <...>
Довольно любопытно, что никогда не бывало завещания в
пользу автора книги; ни один умирающий богач никогда не за
вещал своего имущества писателю. Если когда-нибудь автор и
был наследником своего читателя, то только в том случае, когда