Дневник. Том 1.

де Гонкур Эдмон

талантом, а тем, что мы впечатлительные существа, наделенные

бесконечно тонкими чувствами, вибрирующие с необычайной

чуткостью, больше всех способные артистически наслаждаться

изысканностью крылышка пулярки, которое мы здесь едим,

изысканностью картины, рисунка, лаковой шкатулки, женской

шляпы, всякой утонченной вещи, недоступной грубым вкусам

публики. < . . . >

27

сентября.

Эти вечные россказни о том, что у Вольтера начиналась ли

хорадка в годовщину Варфоломеевской ночи. Чтобы он был та

ким чувствительным? Как бы не так! Чтобы он был та

ким добрым, нежным? Достаточно посмотреть на его губы на

статуе Гудона! Дай-ка я тоже окрещу тебя: Вольтер, ты Са-

тана-Прюдом!

572

28 сентября.

За кулисами Французского театра. Рог Эрнани * оказался

корнет-а-пистоном из оркестра императорской гвардии! А Руй

Гомес сегодня жаловался, что за завтраком съел слишком много

требухи по-кански! Ох! Как меняются все вещи на свете, если

смотреть на них с оборотной стороны!

29 сентября.

Порода министров деградирует, и мне кажется, ниже она

уже не может опуститься. При Луи-Филиппе это были хоть

преподаватели. А теперь я знаю одного, — это настоящий Го-

диссар *, южанин из самых низов, Форкад де Ларокет: бакен

барды как у средиземноморского моряка, шея словно у тор

говца дешевым вином, приехавшего с юга, или у какого-нибудь

Каннебьерского * любезника, — что-то общее с красавцем брю

нетом — солдатиком времен Реставрации, каких можно видеть

на непристойных литографиях Девериа. Этот Форкад де Ла-

рокет — министр общественных работ. Одновременно смирен

ный и скучный, надменный и грубый.

Вот он сидит за столом, развалившись, как плохо воспитан

ный человек, сияя, шумно и глупо фыркая, — провансальское

ничтожество в черном фраке, — и рассказывает старые марсель-

ские анекдоты, истрепанные до дыр.

Вечером, в курительной, он разлегся на диване, по при

вычке нынешних государственных деятелей, овернцев и мар-

сельцев, обтирающих каблуки сапог о шелковую или ситцевую

обивку мебели. Он свысока, с презрением, смотрит на окружаю

щих — художников и писателей, — несколько теряет равнове

сие, ошеломленный циничной беседой Готье и Понятовского,

которые, с сигарами во рту, предаются трансцедентному об

суждению сексуальных особенностей утренних часов, и вдруг

застывает от изумления, сразу весь сникает, пригвожденный к

месту вопросом Готье, —

тот спрашивает его со своей невоз

можной фамильярностью: «Господин министр, сколько раз в

неделю бываете вы близки с женщиной?»

11 октября.

Сегодня закончили нашу пьесу: «Бланш де ла Рошдра-

гон» *.

Улице Шильдебер конец. С нее уезжает Гоге, торговец ра

мами.

573

Странная улица и странный человек! Эта улица с облупив

шимися домами, круто заворачивающая и выходящая на Сен-

Жермен-де-Пре, имеет вид провинциального тупичка. Улица,

где на мостовую выставляли всякий хлам из лавок старьевщи

ков, где над сточной канавой стояли кресла, где мостовую за

громождали рамы с обвалившейся позолотой, испещренные пят

нами шпаклевки. Чего только не было в витринах и на улице!

Старые портреты, поставленные кое-как на стулья, от сидений

которых остались только ремни; вышивки крестиком, изобра

жающие святых подвижниц; распятия, фаянсовая монастыр

ская посуда, медные водопроводные краны, оловянные блюда,

средневековое оружие и латы, охотничьи рога, виднеющиеся

из-под академического мундира, гитары, повешенные на рамы

картин, изображающих выразительные головы гречанок в тюр

банах, модные во времена филэллинизма *, пологи кроватей и

занавески, висящие на оконных ставнях лавки.

Одна из этих лавок, прямо у двери Гоге, похожа на палитру

лохмотьев, самых старых и самых рваных, между двумя позе

леневшими гобеленовыми портьерами, выгоревшими, вытер

тыми, изъеденными молью, истлевшими, виднеется что-то вроде

дыры, заполненной свертками галунов, грудами шнуров для

открывания входных дверей, лоскутами шелка и шерсти, —

нечто вроде кучи тряпичного перегноя.

Затем — совсем темная, осклизлая лестница и привратниц-

кая во втором этаже, где в сырости, в зеленоватом свете, лью

щемся из окна с цветными стеклами, сидят привратник и при

вратница возле трех горшков с бальзамином, словно утоплен

ники на травянистом возвышении среди желтого дна реки.

У Гоге и его спутницы жизни лица гладкие, смиренные и

не внушающие доверия, — лица дьячков-перекупщиков.

13 октября, Сен-Гратьен.

И хозяева и гости скучают. Дождь. У Ньеверкерка заку

порка вены. Он играет в своей комнате с любителями карточной

игры. Принцесса позирует для портрета и не может двигаться.

Кажется, что жемчужины у нее на шее зевают, как створки ра