Дневник. Том 1.
Шрифт:
ный, царственно буржуазный; прекрасный распорядок, жизнь
без шума, без принудительности. Старики, которые не ворчат
и поощрительно радуются вашей молодости; беседы в обще
стве, интимные, за закрытыми дверями, с очаровательными со
беседниками, понимающими вас с полуслова, родственными вам
по своим вкусам в самых разнообразных областях; молодая
девушка, юноша, полный женской грации, — после вас это, не
сомненно, лучший из наших друзей.
нежное, веселое, трепетное, наполняющее ваше сердце ленивой
и светлой радостью. Словом, лучший отдых, спокойный и уют
ный рай, где Петрюс исцелился бы от ликантропии * и где Ваши
покорные слуги вылечились от скуки... до завтра.
Подумать только, кто увез нас обедать в Мулен-Руж нака
нуне отъезда? Асселин, миллионер. Он до сих пор сбит с толку,
ошеломлен своей неожиданно привалившей удачей, ощу
пывает, оглаживает ее со всех сторон, звенит монетами, чтоб
убедиться в их реальности, и, словно пораженный громом, еще
не совсем очнувшись, покусывает для верности банкноты, чтоб
еще и еще раз прикоснуться к этой сбывшейся мечте. Право,
111
чего не случается на свете; я вспоминаю, как однажды вечером
Асселин захлебываясь перечислял все то, что ему хотелось бы
иметь: здесь были хрусталь, саксонское белье, свечи, шелк, —
короче, все, что радует взгляд и утонченный вкус. И вот теперь
все это у него есть, он купается в этих нежданно сбывшихся
надеждах. Вообразите изумление кредиторов!»
14 октября.
Лучшие из восьми моих «Новых портретов» * отвергнуты
на прошлой неделе в «Ассамбле насьональ» — «ввиду их не
пристойности».
Сегодня они отвергнуты в «Газетт де Пари», «ввиду их рас
тянутости». — Итак, подобным вещам не находится места в га
зете!
Когда мы, грустные и злые, бродили по Бульварам, пере
живая это, и глазели на все витрины подряд, вплоть до вы
ставки ботинок, будто изголодавшись по развлечениям, — на
плечо нам опустилась рука. Это был Банвиль. Разговариваем о
«Прекрасном Леандре» *, потом о г-не де Бофоре, директоре
Водевиля. Банвиль рассказывает о его новом пунктике — ув
лечении литературными пьесами. «Не найдется ли у вас чего-
нибудь для него?» И вот договариваемся, что нас представят
послезавтра, когда мы принесем один акт пьесы «Франты и
щеголихи» *, которую написали после «Истории Директории».
Опять от надежды к надежде, снова воспрянуть и снова разо
чароваться...
16 октября.
Серые, почти черные дни. Отказы, поражения одолевают
нас справа и слева, сверху и снизу. Сокровищ, материалов по
новой истории полны руки, — но никакой поддержки, хоть бы
легкое веяние интереса со стороны публики, чтобы надуть
наш парус! Публика мертва!
Философское обозрение жизни, отказ от всяких покровов,
как, например, в наших «Четырех ужинах» *, — все это отвер
гается! Сколько усилий и удач, не приводящих ни к чему! Изда
тель все еще не решается печатать нас после наших двух томов
истории. И в воздухе не чувствуется битвы *, того порохового
дыма литературной или политической борьбы, который так
пьянит и придает сил. Даже молодые люди только делают дела
в литературе, занимаются ее производством. Искусство? Да кто
о нем говорит? «Директория», которая вымотала нас вконец,
продана за пятьсот франков!
112
И в довершение, утром — известия с ферм, как обухом по
голове: надо прочищать русло реки, а это обойдется в сотни
франков.
После тихой жизни в Жизоре — такое прозябание, полное
неудач и обманутых надежд, унылых мыслей, одиночества,
маниакальных занятий литературой, без всяких развлечений...
Чтоб развеять скуку, бродим наугад, глазеем по сторонам. Пы
таясь развлечься, купили две чайницы старого фарфора из
Сен-Клу, оправленных в золоченое серебро, в ящике с замком,
украшенным геральдическими лилиями. Вот наше единствен
ное лекарство в эти тоскливые часы, оно веселит нам душу, ра
дуя глаз певучим отсветом прекрасного предмета старины, этого
фарфора, поблескивающего потускневшей золоченой оправой,
этой реликвии великого художественного ремесла XVIII века, —
все подобные вещи, мертвые, лишенные мысли, умиротворяют
нам душу, восхищают взгляд. Это — целая семья безмолвных
друзей, ласкающих и убаюкивающих нас, и мы окружаем себя
ими, чтобы найти утешение в красоте, в изяществе, в старине.
Но такие минуты отчаяния, такие сомнения, — отнюдь не
сомнения в самих себе, в нашей мечте, наших стремлениях, а
лишь по поводу обстоятельств и возможностей, — вместо того
чтоб укротить нас и заставить малодушно пойти на уступки,
только подстрекают нашу писательскую совесть на еще более