Дневник. Том 1.

де Гонкур Эдмон

Смерть уже схватила и пометила этих несчастных! Нельзя

без ужаса видеть, как эти карикатуры на жизнь медленно,

словно привидения, бредут на трясущихся ногах, опираясь на

старый зонт вместо костыля, мотая концами ночных чепцов по

самшитово-желтым лицам и прикрывая шалями ночные со

рочки. А вот еще одна старуха, погруженная в раскидное кре

сло, с большим зеленым козырьком от солнца поверх чеп

ца... Вон другие по трое осели на скамьях, подпирая друг

друга.

Одна

из них держится особняком: ястребиный нос, три чер

ных пятна на носу и щеках, светлые глаза, угрожающий взгляд,

концы огненно-красной ленты спадают по обеим сторонам чеп

ца, — дьявольское лицо. Рослая, прямая, она крепка и кост

лява, пальцы левой руки, вытянутые, словно когти у львицы,

лежат на левой ноге, скрещенной с правою. В этой старухе чув

ствуется цезарианская душа, которая бодрствует и подводит

итоги прошлому, молча вызывая в своей холодной, как мрамор,

памяти багряное зарево ушедших дней. < . . . >

22 июля.

<...> Угольщица, умывающаяся маслом. Она идет купить

его на одно су для умирающей девочки, которая тоже хочет,

чтоб ее умыли маслом. < . . . >

24 июля.

Сидя в одном из залов библиотеки Арсенала, я увидел два

кресла, стоящих рядом: одно — времен Людовика XV, дру

гое — времен Людовика XVI. Целая эпоха и целый мир в каж

дом из них: рококо говорит об учтивой развращенности, о любви

приятной и удобной, о готовности предаться наслаждению

109

и т. п. Другое кресло, прямых линий, — это кальвинизм, янсе

низм, экономизм, непреклонная добродетель; это Тюрго, это

господин Неккер.

1 августа.

< . . . > Мамаша Путье, попрекая своего сына тем, что у него

до сих пор нет ни положения, ни успехов по части карьеры,

ни заработка, заканчивала свое родительское наставление сле

дующей очаровательной фразой: «В твоем возрасте я была уже

матерью!»

3 сентября.

Одноактная пьеса — «Костюмированный бал». Обновить ко

мическое.

17 сентября.

<...> Для нашего предисловия: «История, более правдивая,

чем роман...» * < . . . >

Жизор, 22 сентября.

< . . . > Тип человеческой красоты, утраченной за два или три

тысячелетия цивилизации. Греческий медальон — вот лучшее

подтверждение и самый прекрасный образец этой чистой кра

соты. Она утеряна уже в

римских медалях, но возмещена и ис

куплена величественным характером голов: никогда Власть не

была так написана на человеческом лице, как у римских цеза

рей. В наше время — ее вырождение, читаемое в гнусных чер

тах Людовика XVIII или Луи-Филиппа. <...>

В Б урбе * госпожа Шарье сделала кесарево сечение одной

карлице, которая захотела иметь ребенка от великана из своей

труппы.

Прошлым вечером, на балу. Снаружи к окнам прильнули

рожи лакеев, стоящих во дворе на холоде и пожирающих гла

зами веселье и буйную радость танца, — чудовищный и грубый

образ народа, который наслаждается вприглядку. <...>

Бальзамирование тела г-на Морине в Ницце. — Его зять на

ходит, что покойник как-то вытянулся в длину — тот был очень

мал ростом; бальзамировщик замечает очень спокойно: «О су

дарь, это всегда вытягивает!» Потом берет покойника за нос,

отгибает кончик в стороны, чтоб показать его эластичность.

В связи с этим кошмар: видел множество голов, у которых носы

медленно возвращаются в прежнее положение. < . . . >

110

Париж, 12 октября 1856 года.

< . . . > Сегодня я написал Шоллю:

«Читаю Вас и счастлив тем, что читаю Вас, что могу об

щаться с Вами, с Вашим умом, который люблю так же, как и

Ваше сердце, — от всего сердца.

Где-то Вы теперь? В Генте? Колесите по Бельгии? Кажется,

у Вас рабочее настроение. Тем лучше. Смело беритесь за что-

нибудь крупное, забудьте обо всем, взяв в руки перо, создайте

себе чудесный сад воображения, выбросьте из жизни все, что мо

жет Вам помешать, и живите в романе, который Вы непременно

напишете. Мне думается, на то воля провидения, что мы не по

хожи на всех других, что, больные, измученные, отмеченные

проклятием, мы умеем стать выше обстоятельств и событий,

умеем мечтать и строить призрачный дворец из музыки и слов

и населять его летучими мыслями... Но дьявол и сюда находит

дорогу!

Знаете, откуда мы приехали? Из двадцатидневного счастья,

полного счастья, сладко убаюкивающего, не знающего ни од

ного томительного часа, — счастья, после которого, если слу

шаться разума, надо бросить свой перстень в море *, — только

кто же его бросает? Вокруг — вся прелесть природы: деревья,

вода, лужайки, где бродят коровы, синева неба, и все, сколько

может охватить взгляд, полно жизни. Дом, большой и простор