Дневник. Том 1.

де Гонкур Эдмон

простонародней в пику щепетильным аристократам. Ведь есть

социализм и без формул и теорий — социализм нравов и склон

ностей, социализм подспудный, укрывшийся в своей норе, но

ведущий оттуда войну с теми, кто первенствует, с их костю

мом, воспитанием, вплоть до манер. Такую войну, правда менее

ожесточенную, но непрерывную, вы можете наблюдать и в

среде литераторов — литераторов кофеен и пивных, людей го

раздо более влиятельных, чем

о них думают, — это крепко спло

ченное товарищество, забравшее в свои руки небольшие газеты,

то есть имеющее возможность награждать царапинами всех

талантливых людей, которые не хотят с ними якшаться и рас

пивать пиво на людях. <...>

128

20 февраля.

< . . . > В современном мире люди разделены на три класса.

Вверху — правящие аферисты; в середине — укрощенные ба

калейщики; внизу — народ, который в один прекрасный день

сглотнет все это милое общество. < . . . >

22 февраля.

В прошлое воскресенье в Булонском лесу столпилось столь

ко экипажей, что им пришлось с аллеи Императрицы свернуть

на боковую аллею. — В наше время экипажи есть у всех. Един

ственное в своем роде общество, где все или наживаются, или

разоряются. Нигде еще эта манера выставляться не была та

кой властной и уверенной, такой гибельной и развратительной

для народа. Лагерь Золотой парчи * превзойден нынешними

женщинами, которые носят на себе целые имения. Дело до

шло до того, что некоторые магазины — «Русские горы», напри

мер, — начинают открывать кредит своим покупательницам,

которые могут ограничиться лишь уплатой процентов. В один

прекрасный день — не сегодня-завтра — будет заведена Госу

дарственная книга долгов по приобретению дамских нарядов.

Вот один факт из тысячи: г-жа де Тюрго, жена министра, дочь

которой вышла замуж за г-на Дюбуа де л'Эстан, вытянула от

своего зятя в качестве свадебного подарка невесте тридцать

тысяч франков — и покрыла им свои долги у портнихи. Вот это

светский образ жизни!

Тьма разных газетенок и фигарошничанья. Не литература,

а Куртильский карнавал! * Мне попался в руки листок, где

Гюго объявлен бездарностью, книги Бальзака — попранными

триумфом Шанфлери. Далее следуют оскорбления, грубая

брань — одним словом, критика при помощи пинков ногою.

Впрочем, все это поощряется правительством, которое, пресле

дуя серьезные произведения и людей с чистой литературной

совестью, восторгается при

виде того, как литераторы грызутся

между собой и стирают свое грязное белье на виду у всего

света. Хоть шерсти клок с его врага — Идеи.

5 марта.

Были в редакции «Артиста»: Готье, Блан и мы.

Раздувая кадило, Блан упрекает Готье в том, что статьи

его — сплошной первый план, что в них нет проходных и бес

цветных мест, что слишком уж все сверкает.

9 Э. и Ж. де Гонкур, т. 1

129

Г о т ь е . Поверите ли, я просто обречен! Все мне кажется

бесцветным. Самые яркие мои статьи представляются мне

серыми — цвета второсортной бумаги; я ляпаю в них побольше

красного, желтого, золотого, малюю как бешеный, но вся эта

мазня для меня бесцветна. Я поистине несчастен, потому что

при всем этом обожаю в искусстве линию и Энгра.

Разговор переходит на старых писателей.

Я. Хотелось бы знать, что вы думаете о Мольере, о «Ми

зантропе».

— Должно быть, я покажусь вам нудным ветераном роман

тизма. И все-таки «Мизантроп» — мерзость. Я говорю совер

шенно искренне. Это написано по-свински!

— О! — вырывается у Блана.

— Нет, я совсем не чувствую Мольера. В его вещах есть

какой-то тяжелый, прямолинейный здравый смысл, просто

отвратительный. О, я хорошо его знаю, изучал. По горло сыт

такими образцовыми произведениями, как «Мнимый рогоно

сец»; чтобы испытать, хорошо ли я владею своим ремеслом,

я и сам набросал пьеску — «Заколдованная треуголка». Интри-

га-то, конечно, ничтожная, зато язык и стихи гораздо сильнее

мольеровских.

— По-моему, Мольер — это Прюдом в драматургии.

— Вот-вот, именно Прюдом...

— О, «Мизантроп»! — восклицает Блан, закрывая лицо ру

ками.

— По-моему, «Мизантроп» — сплошные помои, — продол

жает Готье. — Надо вам сказать, таким уж я уродился, что

человек мне совершенно безразличен. Когда в какой-нибудь

драме отец прижимает к пуговицам своего жилета вновь обре

тенную дочь, на меня это совершенно не действует, я обра

щаю внимание только на складки платья у дочери. Я натура

субъективная.

— Черт возьми, — говорит Эдмон, — ваше ремесло критика

явно не по вас.

— О, «Мизантроп»! — произносит Блан, не открывая лица.

— Я говорю то, что чувствую. Однако черт меня возьми,

если я когда-нибудь стану об этом писать! К чему уменьшать

количество шедевров? Но «Мизантроп»... Мои девчурки тере