Дневник. Том 1.
Шрифт:
4 ноября.
Относительно «Газеты» Шанфлери *. Мы давно уже поду
мываем об издании своего журнала, журнала двоих, чего-то
вроде «Критических недель» *, но более серьезных, или «Кар
тины Парижа» Мерсье с примесью «Папаши Дюшена» * и при
бавлением лично нас интересующих тем: новости обществен
ной жизни, философия с точки зрения салонов, светского обще
ства и улицы. Первая статья — о влиянии девки
общество, вторая — о распространившемся увлечении бытом
художников, об арго в устах молодых людей; третья — о фи
нансовом ажиотаже, о бирже, о комиссионных начислениях
119
биржевых маклеров и т. д. Словом, это должен быть журнал,
исследующий мораль XIX века в мизансценах, в живых кар
тинах современности. Но для этого надо... ждать! < . . . >
16 ноября.
< . . . > Вот каким представляется мне рай для литераторов:
святые и ангелы божественно распевают, наигрывая на эоловых
арфах, и все писатели узнают в этом пении свои книги, и Гюго
говорит: «Это мои стихи», и Монье говорит: «Это моя девка
с каменной болезнью» *.
Я думаю, что рай заслужат лишь те, кто трудится ради
будущего, — и там они окажутся живыми. Но ад уготован тем,
кто ничего не сделал ради будущего, — бюрократам, буржуа,
кретинам, надзирателям и т. п., — и они окажутся там мерт
выми, мертвыми, мертвыми. < . . . >
23 ноября.
Встретил на улице одного молодого родственника, — это
Эжен, он уже женат, глава семейства, развязался с долгами;
он затащил нас к себе, в дом на углу улицы Шуазель, и пока
зал свои нынешние занятия: веер, тщательно расписанный по
веленевой бумаге. Он уже отвоевал себе частицу немудреного
счастья и живет, свыкнувшись со скукой, без стремлений к
чему-либо, без желаний, вставая в девять и ложась в десять,
выстаивая на лестнице вечера у Кана; он врос в растительную,
размеренную и упорядоченную жизнь, в эту смену однообраз
ных дней, этот тихий распорядок, в котором умерло всякое
движение.
Вопросы: «А ваши друзья? Что с тем? Где этот?» — О, ка
кие опустошения производит жизнь в рядах шаркунов, жуи
ров, любителей любовных утех, как быстро выметает жизнь
и громкую суету, и авантюры, и молодость! Как Париж пожи
рает вот таких молодцов и их состояния! Год, от силы дру
гой — и асфальт их сжигает. Их шумное процветание не долго
вечней подожженной вязанки хвороста.
«Камюза? Его дело рассматривается
Наделал долгов под четыреста процентов у господ, с которыми
встречался на скачках. Не знаю уж сколько тысяч ливров ренты
он просадил на табуны челяди и табуны любовниц... Толстяк
Оржеваль? Этот все просадил — и теперь женат».
Женат, — женат или пошел ко дну, таков постоянный припев.
«Сен-Лу? Сен-Лу живет с какой-то девкой в Бретани и иг-
120
рает в пикет с ней и с тамошним кюре». — «А твой брат?» —
«Я его приютил. Теперь у него едва ли наберется и три ты
сячи ливров ренты». — «Ну, а Ловаис?» — «Он в бегах. Давал
поручительство за отца, а тот прогорел». — «А помнишь, этот,
как его?..» — «А, этот угодил в отдел происшествий... пустил
себе пулю в лоб... Выстрел из пистолета — и готов!»
Такова цепочка падений, скатывания в мещанство, в ни
щету; все эти мальчишки кончают, как шлюхи: либо остепе
нятся, либо подохнут где-нибудь в неизвестности. И страшно
слышать, как подводится итог, и видеть тех, кто так быстро
выбывает из строя.
Брату Эжена сосватали невесту: некую девицу из Гента,
семья которой искала жениха с титулом, пускай даже фиктив
ным. Кстати, какую разницу видите вы между человеком, не
законно носящим ленточку Почетного легиона, и человеком,
незаконно носящим титул? < . . . >
25 ноября.
< . . . > Подумать только, кроме Гаварни, нет никого, кто
стремился бы отразить в живописи быт и одежду XIX века!
Целый мир, которого еще не касалась кисть художника. А ме
жду тем сколько любопытного и прелестного, сколько жизни в
писанных с натуры портретах XVIII века — Кармонтель и
проч., — ведь в этих портретах раскрывается весь человек, по
казанный в своей привычной позе, в повседневной своей об
становке. Безумие — писать портреты в торжественных позах
и разнообразить декорации колоннами и драпировкой! < . . . >
3 декабря.
Обедал и провел вечер у Диношо и у себя дома с литерато
рами и потаскухами — в этом обществе, которое плюет на бур
жуазию, не верит ни в ее сердце, ни в способность к порыву, к
поступку без задней мысли, ни в непосредственность ее уст
ремлений. И что же, сами они не что иное, как дельцы. Когда
из уст красивой потаскухи, словно какие-то жабы, выскаки