Дневник. Том 1.

де Гонкур Эдмон

кой. По другую сторону — бутыль с настойкой зверобоя, помо

гающей при порезах. Между этими предметами — мой кузен

хранит все! — валяются старые пустые спичечные коробки,

старые бутылки из-под чернил и аптечные пробирки от милли

граммовой дозы крупинок дигиталина.

Повыше, над камином — широкая плоская рама из про

стого дерева, куда вставлено крохотное зеркальце. Вся дере

вянная рама усеяна гвоздиками, на которых висят ножницы,

привратницкий

фонарик XVI века, старые жестяные под

ставки, абажур, старые негодные трубки, зеркало для бритья,

кастет, кинжалы, спринцовки для ушей. Вокруг зеркала засу

нуты пустые конверты, на голубом поле которых вырисовы

вается голова Наполеона III. Над зеркалом, посередине, в по

золоченной рамке рыночной работы — портрет его матери:

суровое лицо под шляпой с белыми перьями — настоящий Ян-

сениус в женском облике, — черное закрытое платье с одной из

тех золотых брошей, что выдают время создания портретов —

эпоху Империи. С обеих сторон — две палисандровые рамочки;

в одной — эта самая брошь в натуре, ножик, табакерка, очки,

игольник, ножницы, зуб покойной; другая, посвященная Импе

ратору и подаренная «генералом Гурго», содержит землю и

веточку ивы со Святой Елены.

Рядом с камином — письменный стол розового дерева, на

котором стоит большой белый ящик со словарем Бешереля и

кипами бумаг, как у стряпчего.

Посреди комнаты — большое старинное бюро розового де

рева, с медными, совсем позеленевшими инкрустациями; на

нем — пюпитр, испещренный пятнами, словно у школьника.

Рядом с пюпитром — свеча в медном подсвечнике, железные

щипцы для снятия нагара, без одной ручки, чернильницы и

180

множество всяких безымянных вещей. Для сидения — кресло

орехового дерева, сквозь белый чехол которого проглядывают

круглые подлокотники — сделанные из ножек стула! — и два

стула с соломенными плетеными сиденьями.

Я забыл о домашнем божке, Беранже (на литографиях, на

гравюрах, на картонных барельефах, — с руками в карманах и

выпяченным толстым животом), о его многочисленных изда

ниях, среди которых есть особенно любимое хозяином издание

1822 года, купленное им еще в пору студенчества и хранимое в

среднем ящике бюро.

Это — кабинет, чтобы грабить деньги, логово, где притаи

лось потомство скупщиков национальных имуществ, восстано

вителей крупной собственности во Франции, но собственности

не производительной, а прикрывающей одну только скупость,

недостижимую для мольеровского «Скупого»

и даже для

Гранде.

В этом кабинете засел человек, который продавливает под

собою стул, время от времени всасывает воздух, как кашалот,

и с усилием отхаркивает огромные сгустки мокроты, запол

няющей, казалось бы, все его внутренности. Прямо на округ

лых, расплывшихся по спинке стула плечах, без шеи, — тол

стая физиономия: глаза, прикрытые зелеными очками, козли

ный чувственный нос, как у Франциска I, слюнявая лоханка

вяло очерченного рта между грязно-серыми, с неделю не бри

тыми щеками. Налившееся кровью лицо, когда он смеется,

когда поет «Куманька Сабрена»; пасть, подобная маске фавна,

с улыбкой тарасконского чучела *, урчащая от циничного, за

стрявшего в глотке смеха... Помесь Фарнезского быка с цер

ковным певчим.

Это — тип: это — либеральная партия эпохи Реставрации, с

ее предрассудками, завистью, ограниченностью, стремлением

всегда и во всем видеть козни иезуитов, со всеми дурацкими

выдумками старого «Конститюсьоннеля» *. Раздражен против

дворянской частицы «де», но любит упомянуть об аристокра

тическом происхождении своей матери. По натуре он — кре

стьянин, любящий только безобразное, предпочитающий ла

чугу, деревенскую хижину, упорно пользующийся сальными

свечами; мыло в голубых прожилках, с продетой посредине

веревочкой, праздно висит у него в кухне над очагом; его

стесняет и ему неприятно все то, что может напомнить о чи

стоте, комфорте и цивилизации; ему хотелось бы все подчинить

своим эгоистическим вкусам, и поэтому он — ярый сторонник

законов против роскоши.

181

Постоянно испытывая потребность в ночном горшке, он то

и дело обрывает разговор: «Жаннета, Жаннета, подайте бу

тылку, не то я обмочу штаны!» Он подозревает у себя диабет и

без конца исследует свою мочу. И все эти разглагольствования

об астрономии, многословные излияния относительно звезд,

бога, с которым он запанибрата, поминутно прерываются от

лучками — чтобы помочиться — или жалобами на превышение

двухлитровой нормы.

Лицемер во всех своих чувствах, он непристойно притво

ряется, что чтит свою мать, что страстно любит жену, которую

улещает, как тот боров у Гранвиля *, а между тем без конца

обманывает со служанками; говорит сыну напыщенные фразы

в стиле Прюдома: «Моя последняя мысль будет о тебе», — и за