Дневник. Том 1.
Шрифт:
обо всех своих делах.
«Господи, я всегда езжу третьим классом: немного жестко-
вато, но у меня есть шаль». Перечень способов употребления
шали в зависимости от погоды. «Во втором классе как-то не
удобно: одни открывают окна, другие хотят закрыть, а затем —
нельзя побеседовать. Я ездила однажды первым классом, из-за
грелок. Нас было четыре дамы в четырех углах; мы не рас
крыли рта; да к тому же и горячей воды еще не было, так что
было холодно во
стьянами...»
И, пользуясь преимуществами третьего класса, она балабо
лит обо всем свободно и без устали, иногда понижая голос до
драматического контральто или разражаясь естественным, по
чти интеллигентным смехом.
«Мы очень любим гулять. Есть одна долина... Там, знаете,
трава такая зеленая; много зелени... И зелень нежная-нежная:
при солнечном свете она словно просится на картину... О да, я
по натуре — художница. У меня была склонность, были спо
собности, восприимчивость. Совсем крошкой я уже делала кое-
186
какие вещички, куколок, но отец меня не поощрял; и потом,
меня пугало будущее... Мы были на празднике в N... Праздник
в NN — это еще милей, совсем по-деревенски: плясали на
траве. Здесь чудесный край. Если б я была богата, я бы обо
жала деревню». Искусственно привитое ей возвышенное чув
ство природы, о котором она долбит и долбит, как ей долбили,
чем-то напоминая мечты Марии-Антуанетты в Трианоне *,
опустившиеся от трона до мещанской пошлости. «Я хотела бы
получать и доход. Все это забавляло бы меня; я обожала бы
кур, коров. Ведь они такие занятные!»
Затем следуют подробности, почерпнутые в бегло просмот-
ренных книгах, литературные побасенки о материнской за
ботливости ласточки, причем она рассказывает de visu 1... на
основании, кажется, странички из Мишле; рассказики не о
лебединой песне, — скептицизм Революции рассеял этот мещан
ский предрассудок, — но о черном лебеде, набросившемся на
белого: «Я сама про это читала...» Вкусы а-ля Руссо, «шишка»
религиозности, обращенной на естественную историю.
Париж: восторгается обновленной красотой города. «Я ча
сто нарочно хожу посмотреть на Лувр, он так красив, просто
восхитителен... А эти магазины, «Лувр»! Отель «Лувр»!.. Я обе
дала там, всего за шесть франков: это не так уж дорого; мой
отец знает все их уловки».
У этой женщины — коммерческая смекалка: едва вы ска
жете, что у вас, конечно,
терейных торговцев, как она тут же вам перечислит все имею
щиеся в ее лавке предметы мужского туалета: подтяжки,
перчатки... Не забывает расхвалить всех своих постоянных
покупательниц. Затем начинает сетовать: «Что ж вы хотите?
Мы — не коммерсанты: где уж тут нажиться при нашей чест
ности, порядочности, при таких расходах. Торговать — это не
для нас... Знали б вы, что такое нынешняя торговля!»
Ездит в Париж к началу каждого сезона и запасается жур
налами мод.
Сентиментальности, с нотками сердечного волнения, по по
воду Монтионовской премии *. Щеголяет своей артистично
стью, говоря об одной рыжей женщине: «Люблю таких: при
ярком свете она похожа на американку... Но, быть может, это
только на вкус художника». Говорит, что иметь дело с дам
скими нарядами потруднее, чем унаваживать землю. «Ах! Эти
руки, перебирающие красивые тряпки, умеют прятать горести,
1 Как очевидец ( лат. ) .
187
показывая лишь привлекательное». Бульварная тирада, стиль
«Женни-работницы»: * счастливая жизнь в хижине. Грустные
воспоминания об исчезнувших дилижансах, разбитная речь,
рисующая суматоху, производимую ими в селеньях, жителей,
выскакивающих на порог дома, и т. д. «Это было так потешно!»
Характерное для парижанки стремление делать себе рекламу,
намекая на свое знакомство с людьми известными и расхвали
вая литераторов: она говорит о Фредерике Тома, перечисляет
его книги.
Эта модистка — воплощение заурядной порядочной жен
щины. Всю поэтичность, которой брызжет от женщины, она
узнала и переняла из романов и театра. Дух, мышление,
улыбка, восторги — сплошное попугайство, в сущности же —
это г-н Прюдом, но скрытый и приукрашенный видимостью
идеи и женского чувства, придающей пошлости этой мещанки
тон, пригодный в любом слое общества, в любом положении, в
любом разговоре. Миленькая фальшивая скрипка, душа кото
рой только дуновение ветра, трескучая фраза. Эта женщина,
правда, не говорила небель, она говорила пантомина: целые
миры разделяют эти два слова. <...>
Можно сочинить на мотив песенки Леонида воображаемое
строгое внушение, каковое человечество получает от мило
сердного господа в ответ на свои сетования: