Дневник. Том 1.
Шрифт:
дней.
190
Теперь все изменилось: живописцы переняли низость лите
раторов, а литераторы — свободолюбивую мизантропию худож
ников.
16 ноября.
< . . . > Около моей кровати — полка с книгами, которые
всегда со мною, у меня под рукой; я смотрю на эту случайно
собранную полку, на эту клавиатуру моей мысли, как бы мою
палитру:
ный словарик, «Ангола» *, «Извлечения» Цицерона, «История
обезьян», Аристофан, Гораций, Петроний, «Старье» Грийя,
Рабле, Курье, «Парижское обозрение» Бальзака, «Тристрам
Шенди», Лабрюйер, Бонавентура Деперье, Анакреонт.
22 ноября.
Господин Дидо-сын снова присылает нам первую коррек
туру второго издания «Марии-Антуанетты», обращая наше вни
мание на поправки корректора. Смотрим корректуру — и нахо
дим в предисловии, где мы взвесили каждое слово, просьбу из
менить текст в четырех местах. В ответ на эту наглость мы взя
лись за перо и написали: «Наша книга будет издана, как она
есть, а относительно наших фраз позвольте вам сказать, что
«sint ut sunt, aut non sint» 1.
10 декабря.
Видел дядю с сыном: * они говорят со мной только о ко
лодце, который велели вырыть. Если б я заговорил с ними о
своей книге, они не стали бы меня слушать или совсем пре
рвали бы меня. Придет день, когда я сбегу от всех своих родст
венников и на их вопрос: «Но почему же?» — отвечу: «Ах!
Довольно! Вот уже двадцать, тридцать лет, как вы мне выкла
дываете свои сплетни и свой эгоизм, двадцать лет, как вы —
мои родственники, мои родные, то есть люди, имеющие, на ваш
взгляд, право рассказывать мне о себе и своих делах, твердить
про свое богатство, считать меня чем-то вроде человека, кото
рый вырезает фигурки из кокосовых орехов или вытачивает из
букса подсвечники. Так вот: не знайтесь со мной больше, —
это все, о чем я вас прошу».
Современная тоска и меланхолия происходят из-за роста ко
личества книг, то есть из-за приумножения идей. Идея — это
старость души и болезнь ума. < . . . >
1 Пусть будет так, как есть, или не будет вовсе ( лат. ) *.
191
13 декабря.
Видел на мосту Искусств нищего, играющего на гармони,
безногого, на двух деревяшках: он приплясывал. < . . . >
Вот что любопытно: все республиканцы, более или менее,
порождены доктринами Руссо, его теорией доброго от природы
человека, морально искалеченного цивилизацией, — и все они
стараются его воспитать, цивилизовать.
19 декабря.
<...> У нас обедает Сен-Виктор. Говорит о правительстве:
«Оно мне напоминает канализационную трубу в стене, ночью.
Нечто зловонное, вредное и бесшумное». И —
«Представьте себе слугу на запятках трясущейся кареты:
икры — как студень». < . . . >
Прекраснейший плод Революции — это самое прочное во
царение скептицизма: после Наполеона нет более великой фи
гуры, чем г-н де Талейран. < . . . >
31 декабря.
<...> Расстояние между глазами персонажей на картинах
итальянских мастеров говорит об эпохе их написания. От Чи-
мабуэ до Возрождения, от художника к художнику, глаза все
удаляются от носа, теряя характерную византийскую сближен
ность, отодвигаясь к вискам, и, наконец, у Корреджо и Андреа
дель Сарте возвращаются на место, определенное для них ан
тичными Искусством и Красотой.
В Лукиане изумляет и пленяет самая удивительная зло
бодневность. Этот грек конца Эллады и сумерек Олимпа — наш
современник по душе и уму. От его афинской иронии ведет
начало «парижская шутка». Его «Диалоги гетер» кажутся кар
тинами наших нравов. Его дилетантизм в искусстве и его скеп
тическая мысль близки современному мышлению. Фессалия
Смарры *, новая родина фантастики, открывается перед его ос
лом. Даже в стиле его звучат интонации нашего стиля. Пу
блике наших бульваров пришлись бы по вкусу голоса, разда
вавшиеся у него под сводами Лесхи! * Раскаты его смеха над
богами, живущими на небесах, еще слышатся на наших под
мостках... Лукиан! Когда читаешь его, кажется, что читаешь
дедушку Генриха Гейне: шутки грека вновь обретают жизнь у
немца, и оба они увидели у женщин фиалковые глаза.
192
Портрет художника Эжена Делакруа.
Гравюра Гаварни
— Дюжину устриц и мое сердце...
— Даешь слово?
Рисунок Гаварни из серии «Грузчики»
(Маскарадные костюмы)
О. Бальзак. Гравюра Гаварни