Дневник. Том 1.

де Гонкур Эдмон

воте, какой я когда-либо видел. Г-н Вийо — принадлежность

г-на Ньеверкерка, тот — принадлежность принцессы Матиль

ды, она же — принадлежность и т. д. ... Получилось бы выступ

ление против правительства!

По правде говоря, эти картины, лишенные своего золо

тистого налета, повергли нас в большие сомнения. Время —

великий наставник; быть может, и великий живописец? Да,

перед этими полотнами Рубенса, превратившимися просто в

декорации,

мы задавали себе вопрос: уж не время ли создает

эти теплые и мягкие тона, прославленный колорит мастеров?

Видели новое превосходнейшее произведение Рембрандта:

освежеванный и подвешенный бык. Вот живопись, вот худож

ник! Остальное — сплошная литературщина. От Пуссена до

Делароша, включая Давида, — что за вымученное искусство!

24 января.

Нынче вечером мы обедаем в семейном кругу по случаю по

молвки одного из наших родственников, Альфонса де Кур-

мон, — малого, промотавшего три четверти своего состояния и

ухватившегося за одну почти наследницу из Бельгии, на ко

торой он собирается жениться. Я сижу рядом с ним за столом,

и вот что он говорит: «Дорогой мой, полтора года я искал себе

невесту. Я завязал отношения с одним кюре». — «На Шоссе

д'Антен?» — «Да». — «С аббатом Кароном?» — «Нет... Было сви

дание; девица мне не понравилась, и отец оказался легитими

стом, — таким легитимистом, что это меня раздражало... Ну, а

про эту не скажешь, конечно, что она хороша собой — ты же

видишь, она не красива; но у нее уже теперь состояние в два

раза больше, чем у папочки». Папочка — это он сам. Можно

сколько угодно знать жизнь — все равно мороз дерет по коже.

13*

195

Пятница, 28 января.

< . . . > Н а ш век? Сначала — пятнадцать лет тирании, сабле-

носцев, Люса де Лансиваля, славы Цирка *, заткнутого рта цен

зуры, высоких талий. Затем — пятнадцать лет либеральной бол

товни, табакерок Туке, Бридо на половинном содержании,

миссий, главного священника короля и принцесс в шляпах с

перьями. Затем — восемнадцать лет царствования Националь

ной гвардии, Робера Макэра, вырядившегося под Генриха IV,

принцев, содержащих девчонок из Оперы за пятьдесят фран

ков в месяц, двора, где подвизаются Троньон, Кювилье-Флери,

буржуа и профессоров. Затем — времена убийц, сутенеров Им

перии с тросточками, обожравшихся Бридо и прочих... Тьфу!

17 февраля.

Я — в комнатке на первом этаже. Два окна без занавесок,

струящие

дневной свет, выходят в голый садик с тощими де

ревцами. Передо мною — огромное колесо со множеством коле

сиков. У колеса — мужчина с обнаженными руками, с засу

ченными рукавами, в серой блузе; он вытирает марлевыми

тампонами медную доску, покрытую черным, и наносит на

поля испанские белила. На стенах — две карикатуры, выпол

ненные карандашом и приколотые булавками, часы с кукуш

кой, словно выдыхающие бой. В глубине — чугунная печка и

листы картона, уставленные в два ряда. У ножек печи — чер

ная собака, распластавшись на боку и вытянув передние лапы,

спит и похрапывает.

Дверь то и дело открывается, звякая стеклами: трое ребя

тишек, с толстыми, как их задики, щеками, приникают лицом

к стеклу, затем врываются, бегают вокруг пресса, среди медных

досок, офортов, под столами, между ног мужчины, вытираю

щего доску.

Сидя на стуле, я жду, как человек, составивший план битвы

и препоручивший все остальное провидению, или как отец,

ожидающий, кто у него родится: сын, дочь или мартышка. —

Глубокое волнение... Это — мой первый офорт, отданный для

оттиска к Делатру: портрет Огюстена де Сент-Обена *. Вот уже

сколько дней мы с головой ушли в офорты! Странное дело, ни

что в жизни не захватывало нас так, как теперь — офорт, а

прежде — рисунок. Никогда воображаемое не имело над нами

такой власти, заставляя совершенно позабыть не только о вре

мени, но о самом существовании, о неприятностях, обо всем на

свете и о целом свете. Бывают особенные дни, когда мы сплошь

196

живем только этим; идею не ищут так, как какой-нибудь

штрих, над сюжетом не корпят так, как над линией, добиваясь

эффекта сухой иглы! Вот каковы мы... Никогда, быть может,

ни в одном случае нашей жизни мы не испытывали такого не

терпения, такого неистового желанья перенестись в завтрашний

день, — день знаменательного выпуска из печати, день знаме

нательной катастрофы тиража.

И видеть, как обмывают доску, покрывают черным, очищают

ее, смачивают бумагу, поднимают пресс, зажимают прикрытую

бумагой доску, делают два оборота, — все это словно ударяет

вас в грудь, и руки ваши дрожат над этим совсем влажным ли

стком бумаги, несущим на себе почти живую линию. < . . . >

Есть множество определений прекрасного в искусстве. Что

же это? Прекрасное есть то, что отталкивает непросвещенный