Дневник. Том 2

де Гонкур Эдмон

лишь несколько десятков удачливы.

320

Понедельник, 18 июня.

Многократное пробуждение среди ужасающей темноты, с

чувством усталости от омерзительной жизни.

Четверг, 21 июня.

Днем у Золя, в Медане, с супругами Доде и супругами Жур-

ден. Прогулка в лодке; было приятно смотреть на Доде, когда

он, лихо налегая на весла, оглашал берега матросскими

пес

нями, охваченный тем забавным опьянением, в которое его по

вергает природа. Золя, тот, сидя в своей «Нана» с Алексисом,

неуклюже гребет, ворочаясь, словно толстая мокрица, суетли

вый, неловкий, как всегда, когда ему нужно сделать физиче

ское усилие. Самое большое для него удовольствие — время от

времени выкрикивать со смехом, приоткрывающим уголок рта:

«Кто читал «Нориса»? О Норис, Норис!» — «Норис» — это

роман, который Кларети печатает в «Фигаро».

Четверг, 5 июля.

Сегодня, возвратившись из Шанрозе после трех дней работы,

Доде раскрылся передо мной, излил свою душу и рассказал

о романе, который сейчас пишет *. Это история одного сожи

тельства, — история его связи и разрыва с Зеленым Чудовищем, любовницей Банвиля, Надара и всей богемы.

То, что он рассказывал мне на ходу, попыхивая своей ма

ленькой обгоревшей трубкой, показалось мне отлично приду

манным и отлично построенным... И все же — всегда это все

же — на мой вкус, слишком много у него людей, действующих

лиц, слишком запутаны события. Самому мне этот роман пред

ставляется романом с двумя героями, или чем-то вроде этого,

наподобие «Манон Леско», чьим вторым изданием XIX века он

является.

В этой своеобразной импровизации, где было рассказано и

разыграно его будущее произведение, меня поразила и обрадо

вала одна вещь: его исследование, которое до сей поры было

всего лишь приятным, пытается подняться до уровня значи

тельного, сурового, безжалостного исследования. В этой книге

будет сцена разрыва, величайшей красоты.

Сейчас мой маленький Доде напоминает спрута, который

своими щупальцами старается всосать в себя все, что есть жи

вого везде и всюду в этом огромном Париже, и он растет, ра-

21 Э. и Ж. де Гонкур, т. 2

321

стет... тогда как Золя, в своем меданском заточении, как будто

все уменьшается.

Суббота, 7 июля.

Меня одолевает вечная забота о том, чтобы не исчезнуть

после смерти, чтобы пережить самого себя, оставить в образах

свое

я, свой дом. К чему?

Вторник, 10 июля.

Выставка Ста Шедевров *.

Величайший художник современности — пейзажист: это

Теодор Руссо. Почти бесспорно, что Рафаэль выше Энгра; не

вызывает сомнения в то, что Тициан и Рубенс сильнее Дела

круа. Но вовсе не доказано, что Гоббема лучше писал природу,

чем Руссо.

Четверг, 12 июля.

Только что завтракали у меня супруги Доде с детьми. Я про

чел им несколько записей из моего «Дневника»; они были, по-

видимому, искренне поражены тем, что страницы эти, посвя

щенные умершему прошлому, дышат живой жизнью *. <...>

Суббота, 25 августа.

Во время Осады я проводил долгие часы за пределами Па

рижа, — погруженный в мечты, возвращавшиеся почти еже

дневно. Я изобретал средство, которое заставляло улетучиться

из воздуха весь водород, и этот обжигающий воздух ста

новился непригодным для человеческих легких. При помощи

того же химического состава я мастерил двигатель для летаю

щего стульчика, который заводился, как часы, на сутки. Можете

себе представить, какую бойню среди пруссаков я устраивал с

поднебесья, причем все новыми, необыкновенными способами.

И вот что забавно: в созданиях моей фантазии было что-то от

галлюцинации, как в тех маленьких историях, которые приду

мывают дети и потом разыгрывают в одиночестве, где-нибудь

в темном уголке комнаты.

Теперь, после угрожающей статьи, напечатанной в немецкой

газете *, мною вновь овладели эти кровожадные мечты.

Понедельник, 27 августа.

< . . . > Будь я молодым, я мог бы написать смелую книгу под

таким названием: «Вещи, каких никто еще не публиковал».

322

Пятница, 7 сентября.

Религиозный обряд у гроба Тургенева * заставил сегодня

выйти из парижских домов целый мирок: людей богатырского

роста, с расплывчатыми чертами лица, бородатых, как бог-

отец, — подлинную Россию в миниатюре, о существовании ко

торой в столице и не подозреваешь.

Там было также много женщин — русских, немок, англи

чанок, почтительных и верных читательниц, явившихся прине

сти дань уважения великому и изящному романисту. <...>

Пятница, 21 сентября.

«Памятник романисту? — воскликнула принцесса по поводу

статуи Дюма-отца * и добавила: — Да ведь он даже не был чле