Дневник. Том 2
Шрифт:
более солидному кавалеру, чем тот, кто ее угощает. <...>
Четверг, 12 октября.
Снова вижу Доде, охваченного таким радостным возбужде
нием, таким счастьем, порождаемым работой, что это похоже
на опьянение: совсем особое состояние духа, которого я не за
мечал ни у кого другого. < . . . >
Суббота, 14 октября.
Я думаю, что ни одного писателя
на протяжении всей его литературной карьеры, как нас с бра
том. Сегодня я прочел в «Ливр», что Альфред Мишиель настро
чил серию статей о моем брате и обо мне под названием «По
следователи Бальзака»: * все наше творчество — нуль, сплош
ной нуль, а если что-нибудь и есть в нем, то совершенно
случайно, вопреки нашему желанию и неведомо для нас самих.
Среда, 22 ноября.
Еду в театр, думая о представлении «Ирены» * в апреле
1778 года; мысленно вижу, как на сцене венчают бюст Гюго,
слышу восторженные возгласы зала, аплодисменты, не дающие
актерам говорить.
Белые галстуки на галерке — этого я еще никогда не видел.
Вопреки всем моим ожиданиям, лиризм Гюго натолкнулся
на ледяной холод зала. Слов нет, Гот из рук вон плохо играет
Трибуле. Он не умеет ни быть горбатым, ни рыдать, ни прочесть
как следует ни одного стиха. Он даже не смог придать себе
тот облик веласкесовского шута, какой был бы в этой роли у
Рувьера.
Но пусть Гот отвратителен, а другие актеры посредственны —
не этим объясняется холодность публики. Прежде всего остро
умие придворных, которые еще утром, когда я перечитывал
пьесу, казалось мне сносным, на сцене выглядит грубым, чрез
мерным. И потом, опять этот гюгоистский гуманизм, высокопар-
309
ный гуманизм, который взывает не к человеку во плоти и
крови, а к некоему отвлеченному разуму.
В коридорах шепчут друг другу на ухо: «Все это как будто
устарело, а?» Да, поистине для нашей эпохи критики и анализа
этот гений 1830 года слишком наивен; маска, делающая Три-
буле глухим и слепым, так что он даже перестает различать,
где право, где лево, — пожалуй, чересчур детская драматурги
ческая находка.
Спектакль продолжается под легкий шелест программ и
шуршание шелковых платьев, похожие на шипенье раскален
ной сковородки, — эти звуки свидетельствуют о том, что зал
скучает, и обычно предшествуют свисткам.
Перевожу взгляд со сцены на главную ложу, где сидит пре
зидент Греви, совершенная развалина, потом на нижнюю ложу
возле сцены, в тени которой виднеется Гюго, прикрывающий
рукою
Принцесса, питающая ненависть к лиризму, будь он хорош
или плох, то и дело возмущается нелепостями пьесы, причем
возмущение ее подогревается легким приступом ишиаса. Она
говорит такие вещи, за которые гюгопоклонники выкинули бы
нас из зала, и наконец, в финале четвертого действия, уходит.
А мы удерживаем фрейлин, чтобы ее уход не был замечен.
И вот наконец пятый акт: Франциск I, право, слишком уж
похож на Гоше Майе, маленькая Барте у входа в дом Сальта-
бадиля держится словно Красная Шапочка, а потерявший го
лову Гот бьет в набат так, как будто он звонит к обеду, и,
в завершение нескончаемого монолога, облегченно восклицает:
«Я убил свое дитя!» Зал мрачно пустеет, люди выходят, как
бы стыдясь, что у них недостало смелости аплодировать.
У входа я вижу каких-то людей, делающих вид, будто они хо
тят впрячься в карету поэта, но подозреваю, что в зале их не
было.
Воскресенье, 26 ноября.
Посвящаю эту мысль политическим деятелям. Я нахожу, что
наилучший способ быть полезным своей стране — это прожить
свою жизнь так, чтобы не взять ни одного су из государственной
казны.
Четверг, 30 ноября.
Весь вечер провел у Доде.
Банвиль, как известно, необыкновенный мастер шутливой
беседы с ее шутовской иронией, неожиданными противопостав-
310
лениями, причудливыми характеристиками, подлинно артисти
ческим паясничаньем. Он рассказывает о Борнье, которому
г-жа Скриб поручила выправить грамматические ошибки в со
чинениях мужа и который заменяет невинные ошибки водеви
листа своими собственными дурацкими ошибками. Уморительно
рассказывает он о жизни любвеобильного Сильвестра, разрыва
ющегося между тридцатью шестью семьями. И о людской тол-
потне, и еще о куче разных вещей. Когда я спросил у него,
почему он не продолжает записок о детстве, напечатанных в
последнем томе его «Воспоминаний» *, он ответил, что не хочет,
как Дюкан, описывать эпилептические припадки своих друзей.
Пятница, 8 декабря.
< . . . > Быть может, некоторые честные люди и не любят