Дни мародёров
Шрифт:
— Помнишь, как Сивый тебя уделал? — подал голос Рам Черный, заросший и страшный. Грум сипло хохотнул и покивал. — Еле отходили, нет? Эти вот уже минут десять грызутся, скоро видать закончат.
Ремус сам не понял, как они оказались на земле. Он вообще не понимал, что происходит, все остальные чувства, голову его наполнял дикий ультразвук, весь мир, всё потонуло в желании убить, убить, убить. Теперь они с Лукой не отступали и не нападали, они сцепились в последний раз, пыхтели, ощерив от усердия зубы, не издавали не единого звука, только
Понятно, почему Лука стал главой местных воинов. В сражении он действовал не как человек, даже не как волк, а как механизм, настроенный на убийство. Нет страха, нет самосохранения, сколько бы Ремус не молотил его и не драл, жилистые руки заламывали его шею и плечо, давили, давили, давили…
Ремус нащупал комок смерзшейся в камень земли, вскинул его, взрывая фонтан снега и грязи и врезал им по люто горящему глазу врага. Лука взвизгнул от боли, но даже его секундного замешательства Ремусу было достаточно. Он вывернулся, повалил соперника, и… он сам не понял, что случилось, видимо ярость, ненависть и этот чертов свербеж в деснах его доконали. Он столько лет сдерживал в себе злость, опасаясь ранить друзей, что сейчас она выплеснулась во всей своей уничтожающей силе. Все умелые, мощные выпады Луки он блокировал с таким отчаянием, что рисковал сломать себе пальцы. И давил, давил так, что наверное с легкостью мог бы раздавить.
Лука бился, рычал, извивался, все ещё нагло смеясь над попытками Ремуса его победить, отдувался и орошая лицо Ремуса брызгами крови, но сбросить никак не мог. Тонкие черные волосы облепили его изуродованное лютое лицо, он сучил ногами, пытаясь лягнуть Ремуса в бок, в спину, ударить, сбросить, но тот не реагировал на боль и только подавлял все его попытки. В парализованный яростью мозг настойчиво рвалось какое-то огромное, бесконечно важное воспоминание, но Ремус не обращал внимания, и тут…
Вместо рычания, рвущегося сквозь стиснутые зубы Луки, Ремус услышал всхлип.
Жалобный мученический всхлип. Золотистый глаз расширился в каком-то тупом, отчаянном ужасе, Лука рванулся, глядя на Ремуса с непонятной мольбой, вцепился в него, жадно сминая свитер у него на руках и спине, а потом все его тело несколько раз конвульсивно дрогнуло и… обмякло.
Сначала Ремус ничего не понял, а когда понял, расцепил руки, шарахнулся от Луки как от огня, оскальзываясь на снегу. По толпе пробежал ропот, затем раздались смешки, но все смолкло, когда униженный, злой и в тысячу раз более опасный Лука взвился с земли, одновременно выхватывая что-то из рукава.
Ледяная вспышка распорола воздух в дюйме от лица Ремуса.
— Я ТЕБЕ КИШКИ ВЫРЕЖУ! — срываясь, завизжал он, встряхивая ножом. По его лицу бежали слезы.
Он напал ещё раз, ещё, ещё. Ремус отступал, уворачивался от новых и новых взмахов, но долго так продолжаться не могло. Он устал, а Лука, подстрекаемый позором и ненавистью, мог бы сейчас справиться с десятком. В какой-то миг лезвие свистнуло совсем
— Лука, прекрати! — закричала откуда-то Валери.
Лука резанул ножом, но в этот же миг у него на руках повисло трое волков, а Ремус успел закрыться рукой. Удар, рассчитанный на горло, пришелся по руке, лезвие обожгло его…
Нечеловеческий, отчаянный вопль огласил поляну. Все, кто повис на Луке, оглянулся, несклько человек, в том числе и Валери, бросились к Ремусу, который катался по земле, сжимая окровавленную руку и молотил по снегу ногой.
— Серебро! — хрипло каркнула Луна, отшатываясь от руки Ремуса, испещренной обожженными капиллярами. — Это серебро!
Толпа взорвалась яростными криками:
— Подлость!
— Преступление!
— Это запрещено!
— Это позор!
Но все крики стихли, когда к Луке, которого удерживало сразу трое, протолкался Сивый. На лице старого волка неверие схлестнулось с ужасом и отвращением.
Лука, лохматый и окровавленный, согбенный одним из своих в три погибели, поднял голову и взглянул на отца, подрагивая от пережитого.
Сивый размахнулся и влепил ему пощечину тыльной стороной когтистой руки, так что голова Луки мотнулась в сторону.
— Ты больше не будешь Воином. Ты даже не будешь мне сыном, — прошипел он. — Потому что мой сын не может носить этот металл.
— Отец…
— И мой сын не может применять его против своих. Уберите его, — пренебрежительно бросил Сивый, обращаясь к остальным своим сыновьям. — Свяжите покрепче, чтобы не разорвал веревки, когда превратится.
— Отец!
— После охоты… — губы Сивого задрожали и выгнулись. Не то от скорби, не то от величайшего презрения. — Уведите его в лес.
— Папа! — в панике завизжал Лука. — Отец, нет, пожалуйста, только не это! Не-е-ет! Нет, я прошу тебя, умоляю, отец! Не-е-е-ет!
Он бился и вырывался, пока его не увели.
Фенрир Сивый отвернулся, не слушая его удаляющиеся вопли. Посмотрел на серого Ремуса, которого уже колотил озноб. Несколько Матерей склонилось над ним, гневно смаргивая слезы и шмыгая носом, Валери туго затянула шину, перекрывая серебру доступ к остальному телу.
— Вылечите его? — небрежно спросил он. — Мальчик нужен мне живым сегодня. Он победил Луку. Он теперь Бета.
И он ушел, не заметив, каким взглядом прожигает его спину Валери Грей.
Ремуса спас тот пузырек противоядия, которое он так и не успел выпить. Оказалось, оно не только подавляет разум оборотня, но и залечивает раны, нанесенные серебром.
Только если смазать их как следует.
Озноб прошел. Бледный, слабый, но все же живой, Ремус сидел на куче меховых шкур, которые служили в колонии постелями и смотрел, как Валери промывает уже затянувшуюся и обычную рану на его руке. Зелье высосало из неё весь яд.
Больше не осталось ни капли.
Свет подрагивал в керосиновой лампе. На улице сгущались сумерки.