Дни мародёров
Шрифт:
— Извините, профессор. Я сделал вам больно?
Валери сурово взглянула на него, помолчала пару секунд, а потом так же сурово стряхнула с его плеча снег.
— Нет. И, знаешь что, Люпин. Ты можешь звать меня по имени, — и она улыбнулась при виде робкой радости на его лице. — Идем. Нам пора возвращаться.
*
Как это все-таки было странно — находиться среди людей и не чувствовать себя не таким. Много раз он по привычке ловил себя на мысли, что все они не были бы так любезны, если бы знали, кто он. А потом он вспоминал, кто они и сердце замирало от радости.
Не может быть, чтобы ему
Так просто не бывает.
Чтобы не выбиваться из общей массы, Ремус старался делать то же, что делают все. В лагере все время кипела работа по улучшению, утеплению, укреплению и Ремус помогал изо всех сил, помогал строить изгороди, чинить оружие, носить воду.
И то ли дело было в свежем воздухе, пище, приготовленной на этом открытом воздухе, горных источниках, или ещё в чем-то, но за неделю жизни в колонии, Ремус вдруг почувствовал себя крепче и здоровее, чем когда-либо прежде!
Раньше он с трудом поднимал какие-то несчастные тридцать фунтов, а сейчас взбегал с двадцатифунтовыми ведрами воды по заснеженному берегу реки. В Хогвартсе даже после восьми часов сна он чувствовал себя слабым и разбитым, здесь же ему хватало четырех часов, чтобы подняться с подушки бодрым и полным сил. Ему нравилось работать на свежем воздухе, чинить мебель, сколачивать навесы от снега, нравилось рубить дрова и носить воду. Нравилось, как наливаются силой руки, как ладони обрастают мозолями. Раньше у него появлялась только одна мозоль — от школьного пера. Теперь же ему приходилось надевать перчатки без пальцев, чтобы не содрать кожу окончательно. Раньше он осуждал грубый труд и считал, что главное предназначение любого цивилизованного человека — оттачивать ум, а не топор, работать мозгами, а не руками.
А теперь он вдруг почувствовал раздражение и чуть ли не презрение к бывшему себе. Ему нравился грубый труд. Нравилось чувствовать, что он действительно делает что-то полезное и нужное.
Одно только было плохо — у него не было никакой возможности послать весть друзьям, чтобы они знали, что он жив-здоров и даже по-своему хорошо устроился.
За всем этим Ремус не забывал и о своем главном предназначении в этой колонии: помочь освободить пленника и самим уйти живыми. Конечно же Валери не могла познакомить их лично, но все равно устроила им небольшую встречу: увела выводок новичков собирать ягоды и хворост, а Ремусу и Луне приказала накормить «этого в палатке».
Пленник, о котором Ремус знал только то, что зовут его Чарльз, сидел на коленях, привязанный спиной к столбу, сделанному из дерева. Парню было лет двадцать с лишним, но на нем была министерская форма с эмблемой Отдела Валери. Эта форма делала его сразу лет на десять старше. Вид у него был изможденный донельзя: всё лицо в лиловых синяках и кровоподтеках, бровь раздулась и кровоточила на прищуренный глаз, равно как нижняя губа и нос. Очевидно с ним время от времени проводили «беседы». Луна с отвращением поила его бульоном, в котором не было ни грамма мяса, но бедный парень пил жадно, захлебывался, хлюпал и тянулся к нему на своих веревках. А Луна наоборот, неприязненно отстранялась и кривилась.
Ремус отправил её, сказав, что хочет «побеседовать» с пленником наедине. Шепнув ему, что делать, он несколько раз врезал своей сумкой по столбу. Чарльз послушно мычал якобы от боли, удивленно вытаращив на Ремуса огромные карие глаза. Перед уходом Ремус по приказу Валери быстро скормил ему немного вяленого
После этого Луна стала смотреть на него ещё восхищеннее, чем прежде.
— Что он сделал? — для отвода глаз спросил он, когда они вместе стояли с мисками в очереди к котлу с сытным мясным гуляшом, который варили для всех в гигантском котле. — Что сделал этот парень, почему вы держите его в плену?
Луна презрительно скривилась.
— Он притворялся одним из нас, чтобы затесаться в наш лагерь и сливал всё, что узнавал в Министерство Магии. Из-за этого нескольких наших поймали в лесу во время сбора хвороста и упекли в Мунго. Просто за то, что мы — такие, представляешь? Эти, — она неопределенно кивнула, имея в виду, очевидно Министерство. — Считают, что поступают так для нашего же блага, что в специальных камерах Мунго мы не причиним никому вреда и нам же потом будет легче жить. А как по мне, если меня поймают и попытаются упечь в психушку, сразу перегрызу себе вены или ещё что-нибудь с собой сделаю. Я им не животное, чтобы в клетку меня сажать. Я свободный человек.
— Это правда — про клетки в Мунго? — спросил Ремус у Валери на следующий день, когда они возвращались после очередной тренировки и по пути проверяли охотничьи силки. День был чудесный, в косых солнечных лучах снег казался сиреневым, в лесу было ясно и хорошо.
Вопрос о клетках не давал Ремусу покоя всю ночь, он ворочался и пару раз даже всерьез собирался нагрянуть в хижину к своему учителю и потребовать объяснений. — Вы действительно запирали пойманных оборотней в психиатрическом отделении Мунго?
Валери удивленно оглянулась на него, отодвинув край своего бесконечно огромного вязаного платка.
— Мерлин, где ты это взял?
— Луна сказала так. Как вы можете сажать живых людей в клетки? Это бесчеловечно!
— Ах вот как, — Валери опустилась на корточки перед силком, в котором застрял беспокойно подрагивающий кролик. Блестящий черный глаз зверька в ужасе уставился на Ремуса. Одно движение ножа — Ремус невольно зажмурился — и зверек перестал вырываться. — Это интересно, — она резко выдохнула, вглядываясь в зиму вокруг. — Двенадцатилетний волчонок сбегает из дома, наслушавшись и начитавшись россказней про чудесную жизнь в колонии Фенрира Сивого, — Валери твердой рукой запихнула тушку кролика в сумку. Вскинула её на плечо. — Родители убиваются от горя и умоляют вернуть им сына. Мы возвращаем им сына, возвращаем десятки сбежавших сыновей и дочерей, а в полнолуние не даем этим детям искусать собственных родителей, когда, как ты говоришь «запираем» их в Мунго, напоив перед этим успокоительным зельем, чтобы они и себя не покалечили. И если теплые, светлые больничные палаты — это клетки, тогда да, мы действительно сажаем этих детей в клетки. По-твоему мы поступаем плохо? Лучше дать им совершить то, за что они никогда себя не простят?
Ремус вспомнил покалеченную ногу отца и желудок сдавила когтистая лапа.
— Помнится мне и с тобой в Хогвартсе поступали так же, думая в первую очередь о твоей безопасности. Тогда ты был благодарен за это? Что изменилось?
Ремус промолчал.
Но не потому, что ему нечего сказать.
А как раз потому что было.
— Не нужно было тебе сюда идти, Люпин, — прошептала она и отправилась к следующему силку, проваливаясь в снег по колено, а Ремус остался стоять, один на один с её словами.