Дни яблок
Шрифт:
На идеальном челе бога явилась крошечная морщинка, и не привыкшие долго не смеяться губы дрогнули.
— Вот ведь семейка, враги, кишкомоты, гарпии, — буркнул он. — Испроси еще раз помощь, Богоравная, требуемое будет дано. В известных пределах.
— Воспользуюсь данным тобой словом, — удовлетворённо сказала бабушка. — Когда настанет час.
— Хм, grata, rata et accepta,[57] — произнёс вестник, наконец-то улыбнувшись. И исчез.
— Слово услышано, — на всякий случай заметил я ещё раз. Чтобы свидетельствовать
Я обнаружил у себя в кулаке затейливо сложенный листок бумаги.
— Ну, то было нескладне, — заметила бабушка, провожая глазами вихрь жёлтых листьев на том месте, где только что стоял Меркурий, — опасаюсь течений подводных. Лукавства. Звыклых бздур.
Я развернул бумажку: «г-н Кацефони, в верхнем этаже, первый номер, Пробитый Вал, лично в руки, пропуск» — значилось в ней.
— Вот то, чего вы так боялись, — радостно сообщил я, — шифровка, глупости, лукавство!
— Хм, — вполне определённо высказалась бабушка, — и близко нет. Тут, очевиште, адрес.
— И где это такое место: «лично в руки»?
Бабушка выудила из кармана футляр с очками, зловеще клацнула им, нацепила очки на нос и покрутила листик.
— О, — уважительно произнесла она.
Я завистливо выхватил листок у неё из рук — покрутил точно так же, понюхал и даже надкусил. Ну, бумага она и есть бумага…
— Господа в Париже, — мрачно резюмировал я.
— Но что ты як оса? — спросила довольная бабушка. — Жуёшь ту нотатку, затем плюёшь папиром жваным. Знаешь шлях?
— Раз я оса, сами найдёте, — известил улицу я и передал «пропуск» ей.
— Комашка мстыва, — заметила бабушка с ноткой жалости в голосе. — Но знаю и поведу… Alzo, мой кавалир. Не будь смутный.
И она поймала паутинку, прямо из воздуха. Тёплой осенью, такой, как нынче, они летают повсюду. Некоторые называют их нитями Богородицы.
— Посмотри сюда, — сказала бабушка и отправила паутинку в кружок сложенных указательного и большого пальцев руки. Левой. Я послушно посмотрел…
Искусство вглядываться — вот истинно бесконечное наслаждение, не вошедшее в счет семи грехов, не поставленное ни в вину, ни в заслугу. Долго глядя вслед малым мира сего — песчинкам на дюнах, пузырькам на воде, теням в углах мозаик, паутинкам в осеннем воздухе — можно увидеть…
— Это первый номер! — обрадовался я. Словно в быстрой съёмке, передо мною пронеслась улица, дома, пешеходы, перекрёстки, дважды мелькнул упреждающе красный огонёк светофора… — Первый номер, — повторил я, — так близко! Не придётся бить ноги.
— О, — ответила бабушка, — могут дать по рукам. Теперь спешим. Дары того плута недлугие.
Первый номер на нашей улице знаменит на весь город. У него есть шпиль, башенка, похожие на крылатых обезьян гипсовые демоны над входом, тяжёлая дверь в арке и мозаичная надпись на полу, в тёмно-синем, прохладном подъезде «SALVE». —
Не без труда открыл я дверь, и перед нами предстало парадное — пыльный столб света, обведённый лестницей с массивными резными перилами. Эхо, битая лепнина, копоть.
Мы пошли вверх, на пятый этаж, казавшийся восьмым не меньше. На верхней площадочке расположилась всего одна дверь. Старая, темная, надтреснутая неоднократно. Номер у неё был соответствующий: «8».
— Хм, — сказала бабушка и потрогала что-то, скрытое в стене, рядом. — Хм.
Она повернула язычок допотопного звонка. Внутри будто кого-то задушили, судя по хрипу — астматика. Бабушка повернула язычок звонка ещё раз.
За дверью демонстративно загрохотали, имитируя спешку. Что-то упало.
Наконец нам открыли. На пороге, между двумя дверями, стоял небольшой старикашка в мешковатых штанах, затрапезной сорочке под длинным пиджаком и белых нарукавниках вдобавок. Похож он был на цирюльника.
— Моя фамилия Бранд, — проскрипел он, — и без всяких «тэ». Так чьто не надо думать…
— То небезопасно, — несколько бесцеремонно высказалась бабушка.
Бранд замер с открытым ртом, это выглядело нелепо и длилось недолго.
— Не думать — то небезопасне, проше пана, — пояснила бабушка. — Будь мне здоровый. Мы уже можем войти? Утомилась от тех сходов.
— Проше пана… — повторил цирюльник и всплеснул сухонькими ручками в нарукавниках. — Боже ж мой! Пилсудские штучки! Ну, проходи сейчас же! Я не видел тебя уже так давно… едва узнал. Хотя ты всю жизнь седая… И сколько же тебе теперь?
— Даму про такое не спрашивают, — проник в разговор я.
— Ой, и такое горе, такое горе, — вперил в меня маленькие хитрые глаза Бранд. — Горе слепцу, не разглядевшему вошедшего! Как жить?
Он хлопнул в ладошки. По подъезду прокатилось эхо.
— Ай! Люди, соседи, жильцы! — прокричал Бранд настоящим козлетоном. — Наденьте обув, несите табуретки, суп и клёцке! Тут кто-то пришёл. Знаток! И очень неизвестный. А кто ты? Где записать твоё имя?
— Цихо, ша! — ответила бабушка. — Для чего гармидер овшим? Зайди до покоя и кричи на хлопака тут. Нам уже надо стеречься сырости, возраст.
— Вот всё, что ты сказал, и даже больше, — процедил я. — Не надо делать шум. Голос сядет. Мы по делу.
— Я так и понял, — протарахтел дядечка. — Важные дела… Важные люди, а особенно один, сильно надутый… Как можно прийти просто так, спросить за здоровье, купить булку хлеба, бутель молока или взять в аптеке таблетку в подарок… Кто сейчас так ходит? Все ходят куда попало, по делам, ой… — И он пропустил нас.
— Ах! — вдруг беззаботно сказала бабушка. — Но я поняла. Теперь больше не страж? Ты не в силах… ноги, да. Голова… Но сказал бы одразу, не прыгала бы сходами. Что прынести тебе? Молока? Бульону? Грэлку?