Дочь Двух Матерей
Шрифт:
«Отправлю её ещё раз, но попрошу чрезмерно не усердствовать», — решила Паландора.
— Знаете, — сказал внезапно Рэдмунд, — вы напоминаете мне одну из тех девушек из старинных сказок, которые по ночам меняли свой облик и становились, наконец, самими собой. А днём на публике морочили людям голову, поскольку те отказались принять их истинную суть.
Паландора резко обернулась к нему и взглянула ему прямо в глаза, которые он тут же прикрыл и рассмеялся.
— Ну, хорошо, я был неправ. Примите мои извинения за неудачную шутку, — проговорил он сквозь смех, подумав про себя, однако, что, судя по такому озадаченному выражению её лица, шутка его, несомненно, удалась и стоила того.
Паландоре же, напротив, было не до смеха. Совсем не до смеха. Понимал ли он сам,
— И всё-таки я осмелюсь добавить, — сказал Рэдмунд, которого до сих пор не покидало веселье, — то, какая вы вечером, мне нравится гораздо больше. Я был бы весьма не против, если бы вы хоть иногда бывали такой же и днём. Но только со мной. Подумайте об этом.
Закончив, он прикоснулся к подолу её платья, отпустил руль и обнял её за плечи. Паландора затряслась крупной дрожью. «От холода», — подумал он и прижался к ней сильнее. Как бы не так, ведь она дрожала от гнева. Она и так уже с трудом сдерживалась, чтобы не столкнуть его за борт, а сейчас…
А сейчас, ослеплённая яростью, пылающая обидой, она поняла, что именно так и поступит. Хватит с неё издевательств. Хватит людей, которых она в свою жизнь не приглашала. Хватит делать её гердиной на своих условиях — она тоже личность, и личность, пожалуй, почище других. Ведь ей доступно такое, что остальным и не снилось.
Озёрная гладь подёрнулась рябью. Волна пошла за волной, и каждая выше и круче. Гребцы, не ожидавшие смены погоды, заработали вёслами, крикнули рулевому, чтоб правил, но Паландора взяла его руки в свои и сама, преодолевая дрожь, положила ему голову на грудь. Лодку закачало из стороны в сторону и, наконец, черпнув носом волну, она подпрыгнула и опустилась, дав крен на правую сторону. Тогда Паландора, по-прежнему не отпуская его, сделала вид, что потеряла равновесие, навалилась на правый борт всем телом и утянула Рэдмунда за собой. Они опрокинулись набок — и борт, отяжелев, перевесил; лодка перевернулась. Все, кто в ней находился, мгновенно оказались в ледяной воде. Одетые плотно, по-зимнему, они с трудом ворочали спелёнутыми конечностями в толстых рукавах и штанинах, а их одежды, стремительно намокая, тянули их вниз неподъёмным грузом.
Их было четверо, и все четыре шли ко дну, барахтаясь, выпрастываясь из тяжёлых полушубков, пытаясь выплыть на поверхность и глотнуть живительный воздух. Но кроме них четверых, казалось, был ещё кое-кто пятый, имевший прямо противоположные намерения. Рэдмунд грёб руками изо всех сил, но ни на йоту не приближался к поверхности. Напротив, он чувствовал, как в него вцепились сотни хватких одеревенелых пальцев, впились в тело острыми булавками и тянули, тянули его к себе — не резко, но упорно. Усилием воли он заставил себя открыть глаза, которые тут же ожгло холодной водой так, что заболела голова, и вгляделся в озёрную муть. Внизу шевелилось что-то тёмное, бесплотное, бесформенное, тащило его на дно. Постепенно оно обрело очертания, поднялось из глубин и слилось воедино на уровне его лица. Это была сама вода в её первозданном воплощении, квинтэссенция необузданной стихии.
«Мне очень жаль, — молвила стихия голосом Паландоры, который ему доводилось слышать нечасто, но который он знал хорошо, — мне, правда, очень жаль. Но я не вижу другого выхода. Вы не имели никакого права так со мной поступать. И есть только один способ это исправить. Мои руки и впрямь обладают даром красноречия. Они хотели бы сказать вам… Прощайте!»
Рэдмунд ощутил лёд в груди. О, это был особый лёд, он жалил сильнее, чем тот холод, который сковывал всё его тело. И этот лёд был ему знаком: он чувствовал его тогда, у конторки, после регистрации брака, и позднее, прошлой ночью. Он чувствовал его и сейчас, во стократ сильнее, и мог лишь сожалеть, что вовремя не понял, что он означает.
Бороться было бесполезно, но он не сдавался. Делал рывок за рывком и с каждым разом ощущал всё больше, как силы его покидают. Теперь он знал — он, кажется, действительно знал, что имел в виду король Дасон,
***
Матросы на баркасе не растерялись ни на мгновение: побросали вёсла, спустили на воду спасательные круги — сколько сумели найти. Один из гребцов воспользовался поплавком и выбрался на поверхность, а второй, рослый и сильный, извлёк из воды бесчувственное тело Паландоры, которое тотчас же подняли на баркас, освободили от платья, растёрли и завернули в несколько тёплых пледов. Последним выловили Рэдмунда, который тоже лишился чувств и безжизненно свесил голову на грудь. Он пробыл в холодной воде дольше всех, но благодаря своему крепкому телосложению не должен был пострадать. Его тоже укрыли одеялами и занялись приводить в чувство. Гребцы налегли на вёсла, спешно развернулись и понеслись к берегу, где киана Вилла распорядилась срочно топить баню. Не дожидаясь, пока парная как следует прогреется, всех четверых перенесли туда, отгородив Паландору от мужчин резной ширмой. Никто не желал покинуть помещение, и только по приказу Верховного короля их оставили приходить в себя в обществе лекаря и двух его ассистентов-тиани, за которыми немедля послали, едва добрались до берега. Матросы-гребцы очень скоро оправились от этого происшествия, а пара чашек чая с каплей настойки и вовсе вернули им благодушное настроение. Тем сильнее беспокоило состояние оставшихся двоих. Девушка понемногу покрывалась румянцем и подавала признаки жизни, а вот с юношей, похоже, дело обстояло совсем худо. Он упорно отказывался дышать и обнаруживать пульс и, несмотря на свои старания, лекарь был вынужден признать, что здесь он бессилен. Не видя больше смысла держать безжизненное тело в парной, он вышел за порог и сообщил королю эту нелицеприятную новость. Над зданием прокатился возглас горького изумления. Никто не мог поверить, что Рэдмунд, такой здоровый и крепкий, не сумел пережить всего несколько минут в холодной воде.
— Телосложение здесь роли не играет, — развел руками лекарь. — Гипотермия влияет на каждого по-своему. Мне сообщили, что этот молодой человек двумя сутками ранее уже неосмотрительно подвергался воздействию низких температур. Это могло ослабить его организм.
— Это невозможно! — заявила Феруиз. Она вышла вперёд, чуть не расталкивая локтями собравшихся. — Я не верю, что он мог умереть.
Она сама не могла сказать, откуда у неё взялась эта уверенность, но кожей чувствовала, что здесь что-то не сходилось. Она видела, как гребцы неловко зачерпнули волну и опрокинули лодку, как все четверо скрылись под её нахлобученным конусом, как вёсла разметало по поверхности озера. Как им ринулись на помощь и вовремя достали из воды их всех. Как он мог за это время погибнуть? От чего? Её старший брат, с которым что только ни случалось в детстве: он падал с крыши, обжигался о каминную решётку, его лягала лошадь, и никто уже не помнил, как и когда, при каких очередных сумасбродных обстоятельствах он умудрился сломать нос в двух местах. Мать всякий раз всплескивала руками и восклицала, что этот мальчик непременно сведёт её с ума. А позднее его пытались проткнуть кинжалом и разрубить мечом в многочисленных схватках и потасовках — редко всерьёз, конечно, но так или иначе он обрастал шрамами. И за все эти годы даже насморка не схватил. А тут ей пытались доказать, что какие-то пять минут купания в озере лишили его жизни. Ложь!
Но факты говорили сами за себя — вот он перед ней, распластанный, как коврик, прикрытый простынёй. Она трясла его, хлестала по щекам, кричала в самое ухо, не смущаясь даже присутствием его величества — всё было тщетно. Не мог он вот так умереть, сам по себе: и всё же был мёртв.
— Проклятая гадина! —воскликнула вдруг Феруиз, оторвавшись от брата и сжав кулаки. — Она убила его!
Все с удивлением оглянулись, услышав эти слова. Девушка была пунцовая от гнева, её глаза пожелтели и горели огнём.