Долина скорби
Шрифт:
– Да, преступление. То, что Боги жаждут человеческих жертв, нигде не говорится.
– Как и то, что Боги против жертв! Пойми, не принеси младенца в жертву, Ее Величеству не жить, ни тебе ли о том знать!?
– Ты столь наивен, что я диву даюсь.
– О чем ты?
– О том, что никто не знает, приносят ли детей в жертву Богам.
– Как так!?
– Я слышал многое из такого, что твоим ушам это не понравится.
– А ты скажи, а понравится или нет, ни тебе решать.
– Ну что ж… не иначе, как год тому назад услышал одну
жрецы продали хирамскому купцу.
– Не может быть!
– Может, и это не первый случай. Люди говорят, что жрецы на их глазах продавали их же детей работорговцам и держателям борделей, набивая золотом карманы. Какова их судьба, одним Богам известно.
– Это все ложь! – возмутился Гэвин, чей голос задрожал, точно осенний лист на ветке. – Никто про то не знает, ни я, ни ты, никто не знает, уяснил!?
Всякий раз, слушая россказни о жрецах, он начинал вскипать как суп в котле, ибо искренне считал их божьими слугами. Хуже обстояли дела, если человек непочтительно отзывался о Богах. Приходя в неистовство, он вставал на их защиту с кулаками, оприходывая безбожника от всей души. Так и жили в нем душа убийцы и вера в Богов, не мешая существовать друг другу.
– Дурак, и зачем я тебе все это говорю?
Сплюнув, Калум ступил на Торговую улицу, взяв курс на Храм Хептосида. Однако, не пройдя и пары кварталов, Калум остановился и кивнул на переулок по левую от себя руку.
– Надо бы свернуть, – сказал он.
– Зачем? – спросил Гэвин, с опаской глянув на Мясницкий переулок, обладавший дурной славой.
Вонь, исходившая от требухи и отрезанных голов скотины, гнивших на мостовой днями напролет, говорила о том, что в переулке обитают мясники, а по соседству находится мясной рынок. Помимо требухи и голов скотины здесь частенько находили и трупы людей. Обычное для здешних обитателей зрелище, когда вместе с останками животных в телеги загружают трупы людей, у жителей других кварталов вызывало ужас.
– Так короче.
– А так прямо! – воскликнул Гэвин, махнув рукой на Торговую улицу.
– А я говорю, так короче… хотя, если хочешь, ступай, я не волен
тебя удерживать.
Не дожидаясь ответа, Калум свернул в переулок и растворился в темноте.
– А что, и пошел бы, – процедил Гэвин. – Да вот не могу, Ее Величество прознает, головы мне не сносить.
Вздохнув, он нырнул в темноту вслед за тем, кому этой ночью так нежданно повезло. Поручив Калуму собственное дитя, Ее Величество оказало ему особое доверие, которого он, Гэвин, не смог добиться и за десять лет безупречной службы.
Обходя кучи дерьма и потрохов, они смотрели под ноги с широко раскрытыми глазами. Тишина, окружающая их со всех сторон, казалась мертвой, будто все жители переулка передохли, как мухи по осени. Но, то было видимостью, ибо добравшись до середины переулка, они услышали над головами голоса. Что-то упало, отозвавшись гулким эхом, а затем резко распахнулось окно, будто
– Берегись! – раздался резкий женский голос и на мостовую полетели помои.
– Чтоб тебя! – вскричал Калум.
Бросив взгляд на забрызганные полы плаща, он посмотрел на младенца, продолжавшего спать, как ни в чем не бывало. Наградив худосочную женщину гневным взглядом, он поправил меч на правом боку, перешагнул помои и продолжил путь. Что до женщины, то она в ответ смачно сплюнула и с грохотом затворила окно.
– Ты с ним так церемонишься, будто это твой сын, – заметил Гэвин.
– Я только отдаю ему должное, – ответил Калум. – Как ни крути, это человеческое дитя.
– Как по мне, так ублюдок, как и те, что были до него.
– Ублюдок, не ублюдок, а дети ни в чем не повинны, и я на том стою. Если тебе это не по нраву, можешь проваливать на все четыре стороны!
– Все в чем-то повинны, вот, моя матушка, та еще…
– Постой-ка, – оборвал Калум напарника. – Ты это слышал?
Остановившись, он вслушался в тишину, но, ничего, кроме отдаленных криков не услышал.
– Здесь кроме нас, да этого ублюдка, никого нет, – проговорил Гэвин, пожав плечами.
– Значит, показалось. Так что там твоя матушка?
Улыбнувшись, Калум сделал шаг-другой, и незаметно от напарника запустил руку в складки плаща.
– Она любила поговаривать, что будь у нее дар предвидения, то забрала бы мою жизнь, удушив прямо в детской кроватке, каково, а!?
– Значит, было за что?
– Не буду спорить, водились грешки, – улыбнулся Гэвин. – Утопить кошку, да обнести соседа, как на раз-два!
– А знаешь, это никогда не поздно исправить, – сказал Калум с плохо скрываемой угрозой.
На лице Гэвина мелькнула тень страха, и его рука потянулась к эфесу меча, но Калум оказался быстрее. Бледная сталь клинка, сверкнув в ночном воздухе, вырвала из глотки Гэвина крик.
– За что? – простонал Гэвин, схватившись за живот.
– Собаке собачья смерть, – ответил Калум, засовывая кинжал все глубже и глубже в живот напарника, пока тот не вошел по самый эфес.
Опустив взгляд, Гэвин побледнел, завидев, как сквозь пальцы сочится кровь, походящая на капли дождя, только-только набирающего силу. Пошатнувшись, он взмахнул рукой, словно ища опору, и не найдя таковой, завалился на мостовую, уткнувшись лицом в разложившийся кусок требухи.
– Будь ты проклят, – прохрипел он, судорожно хватая ртом воздух, точно рыба на отмели.
– Я уже проклят, ибо не уберег свою семью.
Положив королевское дитя на мостовую, Калум схватил Гэвина за ноги и потащил к канаве, проходящей посередине переулка. Преклонив колено, он схватил Гэвина за волосы и принялся его топить. Отплевываясь от нечистот, Гэвин из последних сил цеплялся за жизнь, а поняв, что все бессмысленно, довольно скоро прекратил сопротивление и расплылся в улыбке, вспомнив, как убивал собственную мать.