Домби и сын

Диккенс Чарльз

Даже и такой незначительный случай, какъ, напримръ, вчера вечеромъ, подтверждаетъ мои слова не хуже всякаго другого, поважне. Домби и Сынъ не знаютъ ни часу, ни времени, ни мста; они ниспровергаютъ все. Впрочемъ, я радъ, что этотъ случай доставилъ мн поводъ поговорить объ этомъ съ м-съ Домби, хотя онъ же навлекъ на меня ея минутное негодованіе. Меня тревожили вс эти обстоятельства, когда м-ръ Домби призвалъ меня въ Лемингтонъ. Я увидлъ васъ. Я не могъ не видть, въ какое отношеніе вступите вы скоро съ м-ромъ Домби, къ обоюдному вашему счастью, и я тогда же ршился обождать, пока вы вступите хозяйкой въ этотъ домъ, и поступить потомъ такъ, какъ поступилъ я теперь. Я чувствую, что

не длаю проступка передъ м-ромъ Домби, ввряя то, что знаю, вамъ; если двое живутъ однимъ сердцемъ, какъ вы съ вашимъ супругомъ, то одинъ — полный представитель другого. Слдовательно, вамъ ли, ему ли, сообщу я свднія обо всхъ этихъ обстоятельствахъ, совсть моя равно спокойна. Васъ избралъ я по тмъ причинамъ, которыя уже имлъ честь изложить вамъ. Смю ли надяться, что откровенность моя принята, и что отвтственность съ меня снята?

Долго помнилъ онъ взоръ, которымъ подарила она его въ заключеніе этой рчи. Наконецъ, посл внутренней борьбы, она сказала:

— Хорошо. Считайте это дло оконченнымъ и не упоминайте о немъ больше.

Онъ низко поклонился и всталъ. Она тоже встала, и онъ простился съ величайшею почтительностью. Витерсъ, встртившій его на лстниц, остановился, пораженный красотою его зубовъ и сіяющей улыбкой; прохожіе на улиц приняли его за дантиста, выставившаго свои зубы на показъ. Т же прохожіе приняли Эдиь, когда она похалл въ своемъ экипаж, за знатную леди, столь же счастливую, сколь богатую и прекрасную. Они не видли ее за минуту передъ тмъ въ ея комнат, оми не слышали, какимъ голосомъ воскликнула она: "О Флоренса, Флоренса!"

М-съ Скьютонъ, лежа на соф и кушая шоколадъ, не слышала ничего, кром слова д__л_о, къ которому чувствовала смертельное отвращеніе и которое уже давно вычеркнула изъ своего словаря. Кром того, она собиралась сдлать опустошительный набгъ на разные магазины. Итакъ, м-съ Скьютонъ не разспрашивала дочь и не выказала никакого любопытства. Персиковая наколка надлала ей много хлопотъ, когда она вышла на крыльцо; погода была втреная, наколка торчала совсмъ на затылк и непремнно хотла дезертировать, не поддаваясь ни на какія ласки своей владтельницы. Когда карету заперли отъ втра, розы опять начали колебаться отъ дрожанія головы. Итакъ, м-съ Скьютонъ было не до дла.

Не лучше было ей и подъ вечеръ. М-съ Домби, совершенно одтая, уже съ полчаса ждала ее въ уборной, a м-ръ Домби парадировалъ по гостиной въ кисломъ величіи (они собирались куда-то на обдъ), какъ, вдругъ, Флоуерсъ, блдная, вбжала къ м-съ Домби и сказала:

— Извините, я, право, не знаю, что длать съ барыней!

— Какъ, что?

— Да сама не знаю, что съ ней сдлалось, — отвчала испуганная Флоуерсъ, — такія гримасы длаетъ!

Эдиь поспшила съ ней въ комнату матери. Клеопатра была въ полномъ убранств, въ брилліантахъ, въ короткихъ рукавахъ, раздушенная, съ поддльными локонами и зубами и другими суррогатами молодости; но паралича обмануть ей этимъ не удалось; онъ узналъ въ ней свою собственность и поразилъ ее передъ зеркаломъ, гд она и лежала, какъ отвратительная кукла.

Эдиь и Флоуерсъ разобрали ее по частямъ и отнесли ничтожный остатокъ на постель. Послали за докторами; доктора прописали сильныя лкарства и объявили, что теперь она оправится, но второго удара не перенесетъ.

Такъ пролежала м-съ Скьютонъ нсколько дней, безсловесная, уставивши глаза въ потолокъ; иногда она издавала какіе-то неопредленные звуки въ отвтъ на разные вопросы; въ другое же время не отвчала ни жестомъ, ни даже движеніемъ глазъ.

Наконецъ, она начала приходить въ себя, получила до икоторой степени способность двигаться, но еще не могла говорить. Однажды она почувствовала, что можетъ владть правою

рукою; показывая это своей горничной, она была какъ будто чмъ-то недовольна и сдлала знакъ, чтобы ей подали перо и бумагу. Флоуерсъ, думая, что она хочетъ написать завщаніе, немедленно исполнила ея желаніе. М-съ Домби не было дома, и горничная ожидала результата съ необыкновеннымъ, торжественнымъ чувствомъ.

М-съ Скьютонъ царапала по бумаг, вычеркивала, выводила не т буквы и, наконецъ, посл долгихъ усилій, написала:

"Розовыя занавси".

Флоуерсъ, какъ и слдовало ожидать, совершенио стала втупикъ отъ такого завщанія. Тогда Клеопатра прибавила въ поясненіе еще два слова, и на бумаг явилась фраза:

— Розовыя занавси — для докторовъ.

Тутъ только горничная начала догадываться, что надъ кроватью надо повсить розовыя занавси, чтобы цвтъ лица казался лучше, когда прідутъ доктора. Хорошо знавшіе старуху не сомнвались въ справедливости этой догадки, которую она и сама скоро была въ состояніи подтвердить. Розовыя занавси были повшены, и она быстро начала оправляться. Скоро она могла уже сидть въ локонахъ, кружевной шапочк и шлафрок, съ румянами въ ямахъ, гд нкогда были щеки.

Гадко было видть, какъ эта отжившая женщина жеманится, длаетъ глазки и молодится передъ смертью, какъ передъ майоромъ. Но болзнь ли сдлала ее лукаве и фальшиве прежняго, или она потерялась, сравнивая то, что она въ самомъ дл, съ тмъ, чмъ хотла казаться, или зашевелилась въ ней совсть, которая не могла ни съ силою выступить наружу, ни совершенно скрыться во тьм, или, что всего вроятне, подйствовало все это вмст, только результатъ былъ тотъ, что она начала выказывать ужасныя претензіи на любовь и благодарность Эдии, хвалить себя безъ мры, какъ примрную мать, и ревновать Эдиь ко всмъ. Забывши сдланное условіе, она безпрестанно говорила дочери о ея замужеств, какъ доказательств ея материнской попечительности.

— Гд м-съ Домби? — спрашивала она y горничной.

— Выхала со двора.

— Выхала? Ужъ не отъ меня ли она бгаетъ, Флоуерсъ?

— Что вы! Богъ съ вами! Она похала съ миссъ Флоренсой.

— Съ миссъ Флоренсой? Да кто миссъ Флоренса? Не говорите мн о миссъ Флоренс! Что для меня миссъ Флоренса въ сравненіи со мною?

И слезы были наготов, но ихъ осушали обыкновенно блескъ брилліантовъ, персиковая наколка (ее она надла ради гостей уже за нсколько недль до того, какъ могла выйдти изъ комнаты) или вообще какая-нибудь щегольская тряпка. Но когда являлась Эдиь съ своей гордой осанкой, исторія начиналась снова.

— Прекрасно, Эдиь! — восклицала она, тряся головою.

— Что съ вами, маменька?

— Что со мною! Люди длаются съ каждымь днемъ хуже и неблагодарне; право, на свт не бьется теперь, кажется, ни одного признательнаго сердца. Витерсъ любитъ меня больше, нежели ты. Онъ ухаживаетъ за мною больше родной дочери. Право, пожалешь, что такъ молода лицомъ, иначе, можетъ быть, питали бы ко мн большее уваженіе.

— Чего же вы хотите, маменька?

— О, многаго, Эдиь!

— Недостаетъ вамъ чего-нибудь? Если такъ, такъ въ этомъ вы сами виноваты.

— Сама виновата! — возражала она всхлипывая. — Быть такой матерью, какъ я была для тебя, Эдиь! Длить съ тобою все, почти отъ колыбели! И видть отъ тебя такое пренебреженіе! Ты мн какъ будто чужая. Флоренсу ты любишь въ двадцать разъ больше. Упрекать меня, говорить, что я сама виновата!..

— Маменька, я ни въ чемъ васъ не упрекаю. Зачмъ вы все говорите объ упрекахъ?

— Какъ же мн не говорить, когда я вся любовь и привязанность, a ты такъ и ранишь меня каждымъ взглядомъ.

— Я и не думаю ранить васъ. Забыли вы наше условіе? Оставьте прошедшее въ поко.