Дождь: рассказы
Шрифт:
Пахнет как на бойне. Снятой шкурой, кровью, внутренностями. Как на бойне. Видимо, Лоинас начал свежевать бычка. Бычок лежит на спине, ноги его торчат вверх, а Лоинас снимает шкуру; обнажаются мускулы, кости, нервы. Для одного человека тут много работы. Лоинас справедливо сердится, что я не захотел ему помочь. Но я бы не смог, ни за что бы не смог.
Пойду посмотрю, что он там делает. Я поднимаюсь, прохожу через кухню, выглядываю из задней двери дома. Так и есть, он убил бычка и теперь свежует. Стоит над ним нагнувшись, спиной ко мне. Я наблюдаю за Лоинасом, а он меня не замечает. Он свежует переднюю часть. Передние ноги уже очищены и блестят на солнце будто покрытые красной и белой эмалью. Ребра и внутренности горою вздымаются из вспоротой туши. Лоинас быстро действует ножом, отделяя шкуру от мяса. Пятна липкой крови и сгустки видны на лежащей части шкуры. Она сероватая и блестящая.
Лоинас почувствовал, что я здесь, оглянулся. Он выпрямляется, потягивается с ножом в руке.
Теперь
Лоинас говорит: «Ага! Вы наконец набрались храбрости и пришли». Я не отвечаю, но надо, обязательно надо что-нибудь сказать, а то так и будет стоять в напряженном ожидании и глядеть на меня. «Да. Надоело там сидеть». Подожду немного, он сейчас снова возьмется за работу. «Тут дела-то хватает, знаете ли». Опять надо что-то ему ответить. Между нами довольно большое расстояние, и приходится говорить громко, чтобы он услышал. Голос мой, одинокий, беззащитный, разносится по пустырю. «Вы не думаете, что зарезали его немного поздно?» Можно было спросить о чем-нибудь другом, но я уже начал. «Пораньше было бы лучше, — кричит он и потом прибавляет: — Солнце не так печет». Есть, значит, причина, почему он зарезал бычка в такой поздний час, когда раскаленное солнце стоит над склоном. «Для кого это мясо?» — спрашиваю я. Мы разговариваем как двое глухих. Не только потому, что оба кричим дикими голосами, но еще и потому, что ответы никак не совпадают с вопросами. Я слышал множество смешных рассказов про беседы глухих. «За ним приедут», — вот все, что он мне ответил. И по-прежнему стоит и глядит на меня, будто ждет чего-то. Нет, он не ждет, что я стану помогать ему свежевать бычка. Может быть, ждет, чтобы я ушел обратно в дом, не хочет, чтоб я смотрел, как он работает. Некоторые люди не любят, когда за ними наблюдают во время работы. «Вы один живете?» Он утвердительно кивает. Приложил ладонь козырьком ко лбу, чтобы защитить глаза от солнца. «И всегда вы один?» Теперь он смеется. Видимо, решил, что я завожу разговор о женщинах. Мне и в голову не приходило говорить с ним на эту тему. И о революции тоже. Спрашиваю об Испанце. «Испанец не говорил, когда приедет?» — «Мне — нет». И молчит. Я возвращаюсь в дом. Лоинас остался возле бычка. Наверное, опять орудует ножом. Я вхожу в комнату, снова сажусь на кровать. Теперь бычок обрел покой. Лежит на своей шкуре как на одеяле. А я вот не могу обрести покой.
Кто знает, когда Испанец за мной приедет. Уже поздно. Наверное, за полдень перевалило. Может быть, он не сегодня приедет, а завтра рано утром. А может, генерал или Доктор решили как-нибудь по-другому. Или за мной приедут попозже, отвезут в какой-нибудь дом, где соберутся наши, — ждать рассвета, чтобы начать действовать. Хорошо бы почитать что-нибудь или с кем-нибудь поговорить. Сейчас я согласился бы читать любую из тех тяжеловесных старых книг, что стоят в библиотеке Доктора. Хоть «Собрание законов об ипотеке» или все три тома «Вексель».
Не следовало соглашаться ехать сюда, сидеть здесь одному, на отшибе. Надо было остаться в городе, связаться с кем-либо из своих, выяснить, что случилось. Я сказал Испанцу, когда он меня вез: «Не понимаю, зачем мне оставаться одному». Объяснения его были кратки и туманны. Начал он, как обычно, с назидания: «Где командует капитан, там не командует матрос». А потом стал толковать, что так, дескать, лучше, пусть люди до последней минуты будут рассредоточены, чтобы не вызывать подозрений. «Шпионов-то хватает». Коли так, значит, все распределены по разным местам. И ждут, как и я, минуты, когда их наконец позовут. Я сказал Испанцу напрямик, что не согласен, по-моему, это ничего не даст, да и опасно. К тому же быстро собрать всех в одно место будет не так просто. Пусть Испанец отвезет меня к генералу, я хочу сам сказать ему, что думаю. «Нельзя. Генерал скрывается. Я тоже не знаю, где он». Тогда можно поехать к Доктору. Испанец поглядел на меня с недоумением и даже с негодованием. Он всячески демонстрировал свое презрение к человеку, который в состоянии вообразить, будто какой-то там Доктор может вмешиваться в распоряжения генерала. «И как только на ум приходит такая чепуха. — И, как бы желая меня успокоить, прибавил: — Не сомневайся, я сам за тобой приеду».
Для Испанца все просто. Генерал приказал, и точка. Он как увидит генерала, так даже весь расплывается от радости. Говорит о нем как-то особенно, со значением и не всегда понятно. Даже называть генерала по имени кажется ему богохульством. И потому, едва заходит о нем речь, Испанец говорит «генерал», «шеф» или «он». «Он приказал передать вам». «Шеф недоволен». «Сейчас не могу, иду к генералу». И вот генерал велел ему отвезти меня сюда. Наверное, просто сказал: «Отвези его к Лоинасу», Испанец и отвез. А сейчас, или сегодня вечером,
А между тем вид у Испанца самый мирный и добродушный. Лицо серьезное, даже честное. Он услужлив, заботливый муж и отец. «Генерал мне стипендию выхлопотал для мальчишки». У него четверо сыновей. Почти столько же, сколько убитых его рукою, если верить рассказам. И он совсем не жадный. Постоянно дарит кому-нибудь то жевательный табак, то банку козьего молока. Сейчас он, конечно, около генерала и приедет сюда, лишь когда ему прикажут.
Может, сию минуту приедет, может, ближе к вечеру или когда совсем стемнеет. А то и завтра. Очень уж долго ждать. Завтра в это время все уже будет кончено. Здесь, в этих местах, наступит день, такой же спокойный, сухой и солнечный, как сегодняшний, но все будет уже позади. Похищение президента, переворот, люди станут читать манифесты и декреты, сочиненные Доктором, А я? Где буду я? Если все сойдет благополучно, стану вместе с Доктором работать, создавать новый аппарат власти. Конечно, уже не в кабинете Доктора. В каком-нибудь государственном учреждении, где полно народу, каждый громко зовет кого-то, что-то объявляют, толпятся репортеры и без конца звонит телефон.
Но сначала надо увезти президента. Это — первый шаг. Мы увидим вблизи его изумленное лицо. Он стоит, окруженный незнакомыми вооруженными людьми. Меня он вовсе не знает. Никогда не видел. Будет смотреть недоуменно на наши лица, на револьверы, приставленные к его груди. Говорить с ним будет генерал. Сопротивляться президент не сможет. Ему придется сдаться. Завтра в это время все, наверное, будет кончено. Если мы не встретим сопротивления. Если же встретим, начнется стрельба, кого-то убьют, стянут подкрепления, и нам придется удирать. И снова скрываться, спасаться от преследований. А сейчас остается только одно — ждать. Ждать, пока пройдет время и явится Испанец. Сегодня к вечеру или, может быть, ночью. Во всяком случае, еще не скоро. Может, придется ждать целый день. Здесь, одному, с Лоинасом. А если заговор раскрыт? Могли ведь схватить кого-либо из участников. И теперь ищут руководителей. Если так, некому за мной приехать, некому и известить меня. Испанец не может. Он скрывается вместе с генералом или схвачен вместе с генералом. Может, он как раз сию минуту говорит: «Кто бы мог подумать, что дело провалится?»
Лучше заняться чем-нибудь, быстрее время пройдет. Почитать бы. Что попало, лишь бы не так долго тянулось бесконечное время. Я принимаюсь рыскать в поисках книг.
На столе старая жестяная коробка от пилюль против кашля. Пустая. На стене тусклое зеркало, лицо в нем выглядит татуированным. Рядом с зеркалом на белой крашеной стене подсчеты карандашом. Умножение и вычитание. Кривые каракули. Двести тридцать пять помноженное на три. Получилось шестьсот пять. Не может быть. Наверное, ошибка. Я начинаю множить. Вот где ошибка: вместо семерки поставлена шестерка. Семьсот пять должно получиться. Тот, кто считал, ошибся. Заплатил меньше, чем следовало, или получил меньше. Может быть, это Лоинас. Но нет, запись как будто старая. Видимо, тот, кто жил здесь до Лоинаса. Подсчитывал полученные деньги, или свои долги, или рабочие дни. И подсчитал неверно.
На кухне, возле очага нашелся старый, немного обгорелый порванный журнал. Судя по всему, вырывали из него страницы на растопку. К тому же журнал весь в жирных и кофейных пятнах. Листаю журнал. Возвращаюсь с ним на кровать. Смотрю: фотография свадьбы. Давнишняя, видно по костюмам. Обложка с названием и годом оторвана. В те времена, когда эти двое венчались, я занимался вовсе не тем, чем занимаюсь теперь. Кулинарные рецепты. Пышно украшенный торт, целый фазан в перьях. Рядом — повар, весьма довольный собой, в белом колпаке. Дома, мебель, всякие безделушки. Описание мебели и картин разных стилей. Стол чиппендейл. Прелестный круглый стол в стиле Людовика XV с бронзовыми инкрустациями и мраморной крышкой. Далее следует чрезвычайно трогательный рассказ. Девушка получает письмо от неизвестного: «Я буду с тобой, но ты меня не увидишь». Некоторое время читаю. Но до чего же скучно, да и вздор. Девушку зовут Дженни. Дженни блондинка и живет в одном из городов северной Франции. Насколько мне известно, имя Дженни — отнюдь не французское. Я вытягиваюсь на кровати в каком-то мучительном оцепенении. Журнал выскальзывает из рук. Засыпаю. Хоть бы Нина приснилась. Хорошо бы. Засыпаю. Шум мотора все громче. Урчанье. Визг тормозов. Машина остановилась. Машина пришла. Машина. За мной, конечно. Испанец.