Дрёма

Горев Игорь Васильевич

Командующий спохватился. Досадно дёрнул головой и с необычной ласковостью взглянул на полковника:

– И что за беса вы притащили за собой из того полка. Глядишь и сам растаешь, как снежная баба.

На лице полковника промелькнуло крайнее изумление:

– Беса…

– Это я так, к слову. Мне тут майор, докладную подкинул. В ней всё чёрным по белому, с соблюдением всех орфографий изложено о вашем, мягко сказать, странном поведении.

– И?..

– И я вынес майору строгое взыскание, значит, чтобы в следующий раз было неповадно прыгать через голову начальства. Вы вели себя сообразно обстановке. Верно. Полк снова стал боевой единицей,

воюет не хуже и не лучше других. – Командующий криво усмехнулся. – А теперь оформляйте свой отпуск и посвятите его тихой мирной жизни. Вздремните там за меня у тихого озера. Когда ещё придётся.

– Есть! И всё-таки, мы с вами взрослые люди, имеем звания и должности, как же нас так угораздило дожить, и чтобы выбора не было, а? А у него был и остался.

Глава третья

Детство

Я младенец. Ощущение? Ну, словно ты океан безбрежный и все окружающие вокруг пытаются заглянуть в тебя, измерить глубину, восхитится искристыми бликами. Кто-то ныряет с разбегу, разбрызгивая солнечные брызги по сторонам, радостно крича Другие входят осторожно и постепенно погружаются, обретая невесомость и блаженно раскидывая руки под глубоким, синим небом.

Моя океанская душа открыта для каждого, входи, купайся, смывай усталость, вдохновляйся ширью могучей.

И при этом все убеждены, что я – океан – живу и существую только благодаря им. Моё рождение, по мановению злой волшебной палочки, превращается в неоплатный долг, а родные и близкие в заботливых, внимательных ростовщиков, учитывающих на моём счёту, и «хлеб насущный», и «бессонные ночи». Мне бывает смешно, порой грустно, когда они особенно задаются, возвеличивают сами себя, но океанское великодушие быстро прощает и продолжает мирно плескаться у их ног. Им, бедным, невдомёк, что именно они входят в могучие и безбрежные воды, в которых ещё недавно отражался лик творца, они соприкасаются с величием созидательной любви, в том океане нельзя утонуть – он настолько бездонен, что все земные шквалы и ураганы пропадают в нём, успокаиваются.

У океана-младенца одно лицо для всех – лицо любви, но всякий отражается в нём по-своему.

– Мальца берегите. Нашего рода.

Очередной дядька только дыхнул на меня крепкой жизнью, и я заплакал. Как ему ещё объяснить, что затхлый воздух – признак болезни, он умирает.

Были другие руки и лица, улюлюкали и бесконечно сыпали словами:

– Как не любить такую кроху. Ты знаешь, я всё-таки купила то платье. Такой славненький. Помнишь в «Парижанке» я увидела сиреневое платье. Ну я тебе ещё рассказывала. Улю-лю-лю, ты моя радость!

В моё окно залетали мотыльки, хлопали крылышками, кружась вокруг лампочки. Их притягивал свет. Не обожгитесь! Они обжигались, отскакивали прочь, и снова начинали нервно плясать вокруг источника света. Когда лампочка гасла, они без сожаления улетали прочь.

Океан любви засыпал, едва слышно посапывая носиком, а на берегу сновали случайные зеваки и чутко берегли сон те, кому по воле судьбы выпало стоять на страже детского сна – родные.

Хлопнула дверь, сквозняк всколыхнул накидку. Океан чуть шевельнулся, приоткрыл сонные глаза и снова прикрыл. Сколько не ныряй, ты так и останешься праздным гулякой или родичем. И только другой океан, столь же безбрежный и родной не по крови, но по духу, сольётся с тобой, весь, до капли – что для него жизнь: безбрежность. Любовь без условностей и оговорок. Кровные узы? – брось их в океан любви – утонут.

Улюлюкуают,

агукают – издают звуки и ни слова о любви. Внимания хоть отбавляй – через край. Вчера тут был один чересчур внимательный, на всё через объектив смотрит: «Положите ребёночка на животик… вот так, помашите ему ручкой… агу-агу…» Так измучил меня своим стеклянным зрачком! Они относились ко мне с одинаковым равнодушием: фотограф и его фотоаппарат. Лиц вокруг много, всем хочется запечатлеть и запечатлеться, каждый видит в окуляре своё. Фотограф внимательно отсчитал своё шелестящее счастье, бликанул на прощание хитрыми глазками, и тряпично махнул рукой: «Пока».

Старики, увидев меня, сокрушаются о быстротечности времени. «Эх, мне бы вернуть годков так пятьдесят… Я бы…» Послушаешь и сам прослезишься. Я не плакал. В старческой ворчливости есть недомолвка, сожаление о безвозвратности времени. Появись сейчас волшебник, властелин времени и предложи сделку: ваша молодость и бессмертие взамен души младенческой, – единицы, не задумываясь, отвергли бы искушение. Остальные не упустили бы шанса. Ничего личного – это жизнь. Я люблю вас, капризных и грешных, вздорных и хвастливых, умных и заносчивых – разных. Принимаете ли вы мой новорождённый мир? Вы плюхаетесь в океан любви, но не выше ватерлинии, сохраняя плавучесть.

Нет, всё-таки есть лица не похожие на остальные. Они очень редко встречаются и похожи на обитаемые тёплые планеты среди безжизненных, ледяных просторов космоса. Можно сколь угодно блуждать среди звёзд и не встретишь ни одно живой. Мне повезло в первую неделю после моего рождения – ко мне наклонилось лицо моего отца.

Обыкновенное лицо, каких тысячи. И мама, если честно, смотрела с куда большей нежностью и вниманием. И чего в нём такого? Первое что запомнилось – взгляд. Помните, я говорил о зеркале, куда заглядывает Бог. Отец заглянул, сначала с неясной надеждой: кто там? Потом был миг – чудный миг – взгляд отца прояснился. Представьте себе давно высохший надломленный сучок, и вдруг на нём, на сухой палке набухает почка и распускается дивный цветок. Кто способен замечать подобное не может сдержать невольного вздоха, радостного восклицания. Помню, веки сами собой широко раскрылись, глаза отца будто хотели сказать мне: и я могу смотреть на мир так же широко и влюблённо, как и ты, я только призабыл, засуетился, растерялся, Но ничего я обязательно вспомню, найдусь! Да-да, я уже вспоминаю!

С отцом мы стали двумя половинками одного целого, это было больше чем кровные узы. С мамой я на всю жизнь остался связан пуповиной. Той же пуповиной, думаю, я был связан и с остальным миром. Потрогайте свой живот и сразу нащупаете пупок. С моим отцом всё иначе. Мы понимали друг друга не языком чувств и каких-то обязательств – мы растворились друг в друге, до капли, без остатка, без договорённостей, вроде: значит так, я – взрослый, ты – салага и подотри нос. Мы черпали друг из друга, то, что один не успел расплескать, а другой был заполнен до краёв.

– Держись, Дрёма, держим курс на Альдебаран!

Здорово, папа, превратить обыкновенную лампочку в звезду. В таком случае, смею вас заверить: на сегодня все пространства отменяются и комната не детская вовсе – Вселенная.

– Ух, ты – полетели! Пристегните ремни!

Лучше обними покрепче – это понадёжнее.

– Что ж в дальний путь!

Папа, для кого дальний космос, а для нас с тобой между Вселенными один коридор и два шага.

– Так, приземляемся на Хрыку. Он добрый. И посадка будет мягкой