Дрёма
Шрифт:
– Отказ убивать человека, по-вашему, каприз? А война – дело достойное мужчин. Кто знает: не убив завтра кого-то, возможно, я дарю жизнь будущему отцу, чей сын будет самым человеколюбивым из всех рождённых доныне. И кто знает, сколько добрых душ перемололи все войны в своих жерновах, превращая будущую жизнь в прах. Все войны и самые справедливые, в том числе, никогда не служили добру – они озлобляют, приучают к виду крови. Сколько кротких потеряли мы и сколько злобных выпестовали на войне. Если мне быть расстрелянным – то не зря. Тело, – старлей приложил
– В последний раз обращаюсь к твоей доброй воле, старлей, – Виктор Фёдорович наклонился вперёд, – отступись. Ради сына отступись.
– Я живу верой. Вы приказом. Вам и решать.
Полковник вызвал начальника караула:
– Уведите его.
С утра прояснилось. Земля расквасилась и многочисленные лужи засверкали в лучах солнца. Причуды природы – ранняя весна. Всё живое нахохлилось и приготовилось и дальше бороться с зимней стужей. И вдруг повеяло теплом, природа сразу оттаяла, заулыбалась, зачирикала.
Полковник явно тянул и приехавшие с ним члены комиссии начинали раздражаться: к чему этот спектакль, спим как собаки в палатке на рванных матрасах, скоро вши заведутся, отхожее место под открытым воздухом. И чего он тянет, дел-то на час.
Какие только споры не вызвал в полку поступок старлея за последние три дня. Мнения бурлили и сталкивались, сомневающиеся и откровенные служаки, мнения спорили до хрипоты. Ваню осуждали и презирали. Старшина, старый дядька, хозяин каптёрки, умеющий хорошо считать и сохранять имущество, ответственный за питание на «губе» был честнее остальных. Он сам лично вызвался носить судки для арестованного старлея. Когда он протягивал чашку, то, воровато оглянувшись, плевал в неё и с вызовом произносил:
– Приятного аппетита, змеёныш!
На что слышал неизменное:
– Спасибо.
– Гадёныш. Решил отсидеться, когда другие офицеры честно выполняют свой долг перед Родиной. Зачмырю.
Старшина упивался неожиданно свалившейся властью над старшим по званию и проявлял излишнюю услужливость:
– Разрешите мне быть в расстрельной команде. Всажу точно, не сомневайтесь.
Начальник штаба доложил и от себя добавил: «Побольше бы нам таких добросовестных служак». Председатель комиссии, оглядел усталыми глазами старшину, губы гадливо скривились:
– Медаль за что?
Старшина мельком взглянул на начальника штаба и отчеканил:
– За службу отечеству!
– Да? – а как иначе. Идите и служите дальше.
Собираясь вечером в палатке, офицеры не отказывались от прежних пристрастий, также шумно пили и азартно хлестали картами по снарядному ящику, но все разговоры, о чём бы они не начинались, сводились к Иоанну:
– Да он всегда был с пулей в голове. Ходит сам себе на уме. Ты его хотя бы раз видел за «преферансом»?
– Да кого там, в «дурака» режемся, зовём: «Ваня давай с нами». Улыбнётся, знаете
– Нет, он точно ненормальный какой-то, – включился в разговор капитан Евсеев, командир ремроты, балагур и выпивоха, – зовём его в компанию. Наш связист спиртом расщедрился, в очередной раз, значит. Так он это, половину отпил, спасибо, мол, вам и на выход. Будто в душу плюнул, честное слово. – Евсеев обиженно махнул рукой. – Мы ему полную, он половину. Словно плюнул в кружку. Я бы с таким в разведку не пошёл.
– Я бы тоже.
Тут на койке зашевелился грузный зампотех, повернулся ко всем, сел, свесив ноги вниз и прищурено посмотрел на Евсеева, чем-то напоминая кривыми короткими ногами и заплывшими глазами калмыка:
– Приговорили, значит. Молодцы. И я приговорил: не пьёт – гад, не играет – сволочь. Мы всем готовы в морду дать кто на нас не похож.
– А что! Ну, давай спуску таким давать, кто Родину защищать будет? – Вспылил комбат Буквецкий, прозванный за свой выдающийся нос Буратино. – Кто! Русь тем и живёт, что один другому плечо подставит. А на твоего Ваню никакой надёжы.
– Во-первых, он не мой, Кузьмич. Во-вторых, – на Руси не только умеют плечо подставлять, но и подножки наловчились. И что получается лучше, ещё надо разобраться.
– Что ты хочешь этим сказать?
– Что хочу, то уже и сказал. Кто знает, почему мы здесь с тобой сейчас вшей кормим. Кто-то подрался поважнее нас с тобой там наверху, потому что мордами видите ли не сошлись. Самим не с руки драться: не царское, мол, это дело, – так нас мордами схлестнули. А мы уроды и рады забаве.
– Что-то я тебя не пойму.
– Потому и кормишь вместе со мной вшей. А будь побольше таких как Ваня, глядь и сидели бы сейчас по мирному, в хатах. И родина цела и харя не расквашена.
– Ты, знаешь, скучно сидеть возле юбки всегда.
– Скучно, так иди, бейся головой об дерево. Что же ты других тащишь и заставляешь вместо тебя лоб кровавить. Цели тебе подавай. Тебе война потехой, другим она кровь.
Офицеры заспорили. Всех примирил щуплый радист. Он деловито разлил по стаканам прозрачную жидкость:
– Ну чего сцепились – всё давным-давно решено: расстреляют его. Крындец ему – пошёл против системы.
И связист с силой хлопнул себя по груди, будто система пряталась у него за рёбрами.
– Это верно.
Офицеры стали шумно расходиться. Назавтра всех обязали быть в штабной палатке. Трибунал решено было сделать публичным.
Ваня был бледен и необычайно худ – три дня вынужденного поста, устроенного старшиной, сказывались. Иногда ему удавалось попить воду из фляжки сердобольного часового. Странно, и это отметили все без исключения – эта худоба и бледность добавили решимости во взгляде, так вспыхивает последняя искра в потухающем костре, напоминая всем: и, всё-таки, я пылал и грел, и пеплом своим до сих пор дарю тепло. Пользуйтесь и помните.