Дрёма

Горев Игорь Васильевич

А как он, маленький и слабый, будет защищать то, что сотворило необъятный космос, со всеми его галактиками и чёрными дырами, и поместило небольшую планету у самой гостеприимной звезды? Так озябшего путника усаживают поближе к очагу и смотрят, чтобы одежда на нём не подпалилась. И потом предлагают воду из чистейшего источника и пищу. И вот когда путник разомлел, ему хорошо и дремотно, ему дарят сновидения и обещают: сниться будет то, что сам пожелаешь. И в тех сновидениях он – Ваня – мгновение секунды. И этому мгновению спасать любовь?! Какие силы нужны, какое мужество.

Мужество. Сколько написано

о нём. Воспето. Но всё как-то искусственно, патетично, переслащено. Так звучит гимн, торжественно, вдохновенно, хвастливо и фальшиво. Мужчина несущий в себе начало жизни, ни с того ни с чего, обуреваемый гневом, ослеплённый и оглушённый собственными страстями начинает крушить всё вокруг. Превращать в безводную, бездушную пустыню. Песок и останки. Представляя себя героем и защитником жизни, он извлекает меч из ножен и вонзает его в живую плоть. Обезумев вконец под палящим солнцем славы, он подставляет ладони под истекающую кровью рану и пьёт, пьёт, пьёт и хочет напоить умирающего. Странно, но ему рукоплещут. Вдохновлённый дикой страстью, он хватает горстью семена и сеет прямо в песок, посреди мёртвых барханов появляется оазис. Ему снова рукоплещут. И в том оазисе, однажды, рождается его дитя. Он пытается спасти своего потомка от зноя, нагибает веер пальмы и тут силы оставляют его тело. Он беспомощный старик. Мстительный ветер, прямо на его глазах заносит песком маленькое тельце не успевшее окрепнуть. О, мужчины, трижды проклято ваше мужество – вам рукоплескала смерть, и она соблазняла вас миражами пустыни. Не верьте рукоплесканиям – они звуки, и не властны над временем.

Мужество…

Сегодня какая-то особенная ночь. Потрёпанная палатка, набитая вооруженными, уставшими убивать людьми, удерживаемая одними растяжками – зыбкий обманчивый уют посреди заснеженной степи. Из-за чернеющей посреди снегов рощи, тяжело наползают лилово-серые тучи, и там уже шумит, нарастая, ветер, раскачивает деревья. Ничто не обещает покоя, мятежность в природе и в сердце. И у самой кромки надвигающейся бури – Ваня, похожий на спеленатое дитя. В глазах не обречение и смертельная тоска (дитю не ведомы эти сёстры страха), он смотрит так, будто видит впервые, удивлённо и радостно, он смотрит как царь, за спиной которого непобедимое могучее войско – уверенно и милостиво. И хотя войска никакого не видно, и оно воображается, от этого взгляд Вани не меняется и в этом его мужество. Завтра он в одиночку выйдет против всех сил зла и не будет ненависти, выйдет и спокойно заявит: вот он я!

И будет сломлен! И будет стенать терзаемая плоть! И будет вырван с корнем и брошен на землю! И будет презираем и растоптан, оплёван и оскорблён! Но и вся гвардия зла, хвалённая и беспощадная, не сможет сломить ванино: вот он Я.

* * *

Утром начальник штаба равнодушно принял из рук Вани две тетради.

– Тут вложен адрес. У меня просьба, чтобы ни случилось, передать по этому адресу.

– Ты чего умирать собрался? – Вяло спросил майор.

– Нет, наоборот – жить. Прошу вас выполнить просьбу.

Ваня замолчал, выжидающе глядя на НШ. Тот поднял воспалённые глаза.

– Ну чего ещё? Просишь, выполню. Ты меня знаешь.

– А вот это рапорт.

Майор бегло пробежал глазами по тетрадному листку,

как делал обычно, отмечая правильность составления документа. «Документ, даже написанный от руки, в окопе – это документ». Потом его что-то очень смутило. Он даже побагровел от макушки лысеющей головы до воротника. Оттянул пальцами комуфляж и без того расстегнутый. Часто заморгал и так, моргая, уставился на Ваню:

– Ты это чего, старлей, спятил? Ты что вчера пил? Ты это чего?.. Совсем что ли!.. Пошёл вон, идиот! Свалился же на мою голову.

Майор выругался и начал рвать бумагу на мелкие кусочки.

– У меня ещё имеется. И рапорт будет подан командиру полка, командиру дивизии, да хоть Верховному Главнокомандующему. И текст рапорта не изменится.

Голос Вани звучал спокойно, будто он не расслышал оскорблений.

– Тебе что жить надоело? Устал?

– Жить хочу.

– Тогда богом прошу… пошёл вон!

Через час комполка собрал всех офицеров в штабной палатке и доложил боевой приказ.

– Всем всё ясно, товарищи офицеры?

На левом фланге над головами поднялась худая рука.

– Спрашивайте.

– Я отказываюсь выполнять приказ.

В штабной палатке сначала воцарилась мёртвая тишина. Все на мгновение застыли. Потом все разом зашевелились и обернулись на голос.

– Товарищ…, – толстые губы комполка стали похожи на двух слизней, не поделивших одно место, – товарищ старший лейтенант, повторите, что вы сейчас сказали.

– Я отказываюсь выполнять приказ, товарищ подполковник. Приказ, который заставляет меня убивать людей. Я отказываюсь убивать.

– Всё?

– Всё.

– А теперь пошёл молокосос и выполнил поставленную задачу. Ясно!

– Я отказываюсь убивать людей.

– Ты что же под трибунал захотел?

– Вам решать.

Подполковник выпученными глазами обвёл притихших офицеров и остановился на бунтаре. Его взгляд, залитый кровавыми ручейками, был страшен.

– Ну и дурак. – Неожиданно спокойно выдохнул командир полка. – Майор, в его взводе сержант толковый?

– Вроде да.

– Мне не вроде ваше нужно! – командир полка неожиданно вспылил, – а – да или – нет. Этого… под арест!

Офицеры расходились молча – о таком ещё не слышали. Чем закончится?

Скрыть происшествие на уровне полка не удалось. Полк словно подменили, от прежней исполнительности осталась одна видимость. Все привычно брали под козырёк и отвечали «есть», но не было прежней лихости, особого офицерского шика. Махнут рукой, как делают гражданские, когда хотят сказать: «Да, ладно, сделаю, только отстаньте от меня», и промямлят себе под нос, что-то невразумительное. Старшим командирам, грозно сводя брови у переносицы, приходилось уточнять:

– Повторите, товарищ лейтенант.

Полк из боевой единицы превратился в распутную бабу: хочу, выполню, а захочу и подумаю трижды.

На следующий день в расположении полка было неспокойно. У штабной палатки в дубовом распадке застыли несколько дивизионных и даже корпусных «уазиков». В них кимарили водители, вызывая зависть у «фронтовиков» своим наглаженным франтоватым видом.

«Большие звёзды» скрылись за брезентовым пологом. Вскоре под конвоем привели Ваню.

О чём там говорили, держалось в секрете. Стоявший у входа часовой отвечал неохотно: