Дрёма
Шрифт:
Папа представлялся мне теперь капитаном дальнего плавания. Вот его парусник (почему-то непременно парусник и парусов очень много на высоких мачтах) отчаливает от причала и уходит, всё дальше и дальше. Вскоре одни паруса плывут над волнами, надуваемые солнечным ветром, и невесомые тучки следом скрываются за горизонтом. Я кричу, плачу, мне обидно и больно: почему ты оставил меня одного на берегу!.. Папа молчит, смотрит с кормы, грустно улыбается, как в последний раз, и молчит.
Ну и пусть! Топаю ногой и усаживаюсь за компьютером. Нет папы, будет другое! Я не узнаю
Не должны отцы покидать своих детей! Детству нужны отцы! Как слову нужен смысл. Как творчеству вдохновение. Как дыханию воздух.
Дрёма заплакал. В комнату вбежала мама.
* * *
Сделаем маленькое отступление, тем более детство позволяет легко не замечать время и его условностей.
После того как мама силой увлекла меня за собой прочь от папы, я долго не видел отца.
Играть ни с кем не хотелось – никому не удавалось обыкновенную лампочку превратить в звезду Альдебаран. Артём Александрович деловито вкрутит новую лампочку вместо перегоревшей и подморгнёт: «Да будет свет!» – и тут же уходил «по делам». Где папино: «Звезду? Да запросто! Хоть целое созвездие», – и звезды тогда тут же вспыхивала прямо над головой.
Я сидел и скучал один посреди просторной комнаты, почему-то называемой детской. Мама увлечённо суетилась, вешала звёздные шторы на окно, руководила, сама двигала мебель, зажигала на стенах забавные солнечные светильники и всё время обращалась ко мне с вопросом:
– Ну как тебе, нравится? Скажи классно! Своя детская!
Мама будто самоутверждалась в моей новой детской комнате. Пыталась и меня разместить с тем же энтузиазмом, с которым передвигала стол к стене и раскидывала по полу игрушки. Игрушек было много, но любил я одного Хрыку и ещё грустного зелёного зайчишку, с которым мы вместе засыпали, слушая папины колыбельные. Грусть зелёного зайца передалась и мне. Мы грустили вместе, забившись в угол огромного кресла. Вокруг всё такое просторное, а внутри тесно. И почему так?
Входила мама, отчаянно всплёскивала руками. Иногда начинала плакать. Неуклюже опускалась на корточки возле меня, хватала первую попавшуюся под руки игрушку, дергала её, пытаясь оживить её фальшивым голоском, та брыкалась в маминых руках какое-то время и неподвижно замирала на полу, не желая оживать. Отец говорил однажды: «Человек не может быть и там и тут, он или там или тут». Я пожалел маму:
– Ты иди, я сам буду играть.
– Тебе грустно?
«Святая ложь, Дрёмка, это самообман. Солгал, всегда означает одно – солгал». Я вздохнул:
– Грустно, мама, но я буду играть. Я обещаю.
Знаете, игрушки бывают живые и бывают плюшевые, яркие пластмассовые и бездушно деревянные. Вон солдатики, вчера под командой папы они браво маршировали по горам и полям, храбро бежали в атаку. Сейчас замерли в неподвижно строю и глядят пластмассовыми глазами, ни задора,
Никогда не назову Артёма Александровича отцом. Никогда! Для него солдатики эти досадная неприятность на полу. Наступит, выругается и прошагает дальше:
– Всё-то у тебя раскидано везде! Приберись, наконец, мешает ходить.
Отец о каждом солдатике заботился:
– Не бросай солдата где попало. Играй сбор, Дрёмка, солдатик в товариществе силён, и дружно, и любому отпор дадут, – потом задумается и посмотрит на меня, – А вообще-то, скажи мне Дрёма, ты хочешь попасть в бурю, и чтобы защиты не было над головой?
Дрёма отрицательно мотнул светлой чёлкой.
– Давай с тобой и о солдатиках позаботимся. Вот стоят они посередине комнаты, кто пройдём – для них буря, сметёт и того хуже – перетопчет. Ты как заботливый командир прикажи им маршировать в безопасное место и там лагерем становиться.
Мама накормит, наденет чистую рубашку: «Иди, играйся». Ей и невдомёк, что персик, посаженный мною в саду, всегда под присмотром. В любую погоду подойду, выгляну в окно: «Видишь, дождик, как ты хотел. Ну, пей, пей же, а я о солнышке для тебя подумаю». Папа так говорил: «Мало поливать водой, нужно и добрым словом и сердцем поделиться, тогда и дождик вовремя и солнышко не сушит».
За окном моросил мелкий дождик. Было скучно, большой дом превратился в занудливого великана. Он что-то бурчал, хлюпал и смуро смотрел на непогоду многочисленными окнами.
Внизу зазвонил телефон. Мама с кем-то долго и нервно разговаривала, Дрёма не слушал, но живо представлял себе самоуверенное мамино «не учите меня жить». И тут Дрёма не поверил своим ушам:
– Иди, отец твой дозвонился, наконец!
Слетев стремглав по лестнице, Дрёма выхватил телефон и слёзы, сами собой покатились по щекам. Папин голос слегка искажённый расстоянием и электрическими разрядами был как всегда бодрым и жизнеутверждающим:
– Хватит дождик по щекам размазывать и в лужи на рубашке превращать. Предлагаю расплескать лужи нашими сапогами.
Я не поверил и выжидающе посмотрел на маму. «Разрешать или не разрешать, – как говорил всегда папа, – мамино право. Нам остаётся с тобой, Дрёмка, согласиться с ним». На сей раз мама была благосклонна.
Я бежал как никогда, боясь, что злой случай не позволит мне встретиться с папой. Один раз я споткнулся и чуть не упал.
– Тихо, тихо. Куда торопимся? И ты уж окончательно реши: или дождь с неба или слёзы из глаз. А всё вместе – слякоть, хлябь и ничего не видно.
Папа подхватил меня на руки и прижал к себе.
– Ты почему так долго не звонил и не шёл! Я решил ты бросил меня!
– Дрёмка, – отец отнял меня от груди и укоризненно посмотрел прямо в глаза, – негоже забывать отцовские слова.
По щекам папы текли капли, наверное дождь? – я один раз видел его плачущим, когда умер дедушка.
– Какие слова
– Напоминаю. Можно бросить камень, помнишь?..
– … Но человека никогда. Человек прирастает к человеку и вместе они будто дерево: корень один, и только ветки в разные стороны растут.