Древнерусская игра - Двенадцатая дочь

Миронов Арсений

Внезапно - трах! Грохот, обломки...

А жаль. Красивое было окно, косящатое.

То, что вломилось в окошко с улицы и разбило его, было смесью мокрого летнего вечера, влажных листьев, дождя и девочки Метанки. Продрогший и оборванный кусок ненастья, тихо визжа, покатился по светлым половицам, оставляя блестящую дорожку. Хлюпая и сопя, ненастье поднялось с коленок, поправило мокрую сорочку на выдающихся грудях и шмыгнуло мокрым же розовым носом. С носа немедля закапало на пол. По углам тревожно затрещали лучинки, в горнице резко запахло статическим электрическим и влажными женскими волосами.

Ненастье блеснуло злюще-зеленющими глазами и чихнуло.

– Будьте здоровы, - пробормотал я, роняя огрызок на колени.

– Убью гада, - ласково ответила Метанка, доставая из-за спины мокрый блистающий тесак.

– Эгхм, - заметил я. Отступил на шаг и от радостного волнения повалил столик с пустыми бутылками. Эгхм-хм. До двери далековато. Можно не добежать.

– Сойди с ковра, - мрачно предложила мокрая малютка, надвигаясь и целя лезвие.
– Будет некрасивое красное пятно!

– Да стоит ли? Ба-б-баловаться острыми предметами?
– пробормотал я.

– Я не балуюсь, - угрюмо заметила девушка.
– У меня самые серьезные намерения. Тебя в живот или как?

– Если целовать - то, конечно, можно и в живот, - поспешно ответил я, прикрываясь стулом.

– Покойник перед смертью шутил, - недобро оскалилась Метанка и прыгнула.

Будучи мужчиной тренированным, я успел дернуться и прикрыть ранимое тело мебелью. Лезвие брякнуло о деревяшку, мигнуло колючей молнией и вяло отлетело на пушистый ковер.

– Ой, - сказала Метанка с досадой.
– Руку вывихнула. Теперь опухнет.

– Мозги у тебя опухли, однако, - выдохнул я.
– Ты, мать, совсем плохая стала. Основной инстинкт прорезался? Вот зарежешь спьяну, и как будем любить друг друга?

– Прости, - злобно сказала она.
– Я забыла, что ты мой возлюбленный. Миленок и все такое. Сто килограммов хамства пополам с целлюлитом!

– Я не толстый! Я видный!
– быстро возразил ваш покорный слуга, втягивая живот и напрягая действительно впечатляющую грудную мускулатуру под багряным халатом.
– Ты погляди, какая стать. Тугие мышцы какие. Разве эдакую красоту можно ножом?

– Топором бы надо.
– Метанка сокрушенно кивнула, золотистые спиральки зазвенели-рассыпались, закрывая личико. Со слипшихся желтых кончиков на подол темного платьица робко спрыгнуло несколько капель. Зеленые глаза полыхнули устало.
– Ведь ты, гоблин, меня эксплуатируешь. Думаешь, не знаю, зачем позвал? Только-только волшебный поясочек вернул - сразу решил еще крепче привязать? Влюбленным прикидываешься, балбесушка? Хочешь обмануть меня, такую робкую и доверчивую? Не получится.

– Получится!
– радостно заверил я.
– Потому что настоящая любовь - это убойное ноу-хау. Типа морилки для тараканов. Она даже эгоизм побеждает. Вот ты, к примеру, маниакальная эгоистка. Но не грусти, крошка. Любовь сделает тебя послушнее и добрее!

– Уже чувствую: с каждой минутой становлюсь добрее.
– Метанка нахмурилась, озираясь в поисках упавшего кинжала.
– Пожалуй, сделаю первое доброе дело в жизни. Избавлю мир от нахальной сволочи.

– Я не в этом смысле, киска...

– В этом, котик, в этом. Значит, лучше в живот?

– А можно... типа того... в уста сахарные?
– поинтересовался я, боязливо

подкрадываясь на шаг.

Понадобилось минут десять, чтобы Метанка окончательно отказалась от навязчивой концепции протыкания моего "целлюлитного брюха" вот этим "очень изящным ножичком". За десять минут я успел узнать много важного. Во-первых, что я хам. Точнее, отталкивающий хам и подлец. Во-вторых, что я, оказывается, целоваться не умею и пусть даже не пытаюсь. В-третьих, удалось выяснить, что в доме посадника Катомы смертельная тоска и что она сбежит оттудова обязательно, несмотря на дикое количество довольно вкусного меда, рано или поздно сбежит, потому что ни капельки не верит, что Катома действительно ее отец, и уже ничто на свете не сможет ее удержать, и она вырвется на свободу, как птица из золотой клетки, но сделает это не сразу, а денька через два, потому что сейчас вообще нет никаких сил, и голова кружится, и хочется просто упасть в теплую ванну и лежать, лежать...

– Патрон!
– истошно заорали снаружи, с улицы.
– Неведомы люди! На двор ломятся! Ярые, злые, оружные!

Орали характерным голосом моего приятеля Гнедана. Я испугался. Внизу на лестнице загрохотало, запыхтело... Бац! Выбитая желтым сапожищем дверь распахнулась и влетел энергично матерящийся Гнедан:

– Катома нагрянул! Боярин Катома!

– Катома?
– тихо спросил я, чувствуя, как мерзнут колени.
– Сам? Один?

– Хрен те! Человек двадесять!!!
– вопил Гнедан, прыгая по комнате.
– С копьями! Лютые!

На дворе визжали избиваемые собаки. Мои собаки.

– Бородищи - во!
– надрывался Рыжий, дергая руками.
– Зубами скрипят! Сюда лезут, сюда!

– Так, - неуверенно сказал я.
– Ничего страшного.

– Ха-ха.
– Метанка мигнула глазками, сладко потянулась на скамейке, как сытая пантерка.
– Л-любопытно поглядеть... М-мальчики, сейчас вас будут мочить, не так ли?

– Ситуация под контролем, - промямлил я.
– Гнедан, ступай и... задержи их на лестнице.

– Поди-поди, Гнедушка, - хихикнула юная ведьма.
– Приляг, дружочек, пузиком на амбразурку.

Гнедан покосился и почесал ржавую макушку.

– Ровно на три минуты, Гнед!
– умоляюще крикнул я.
– Любой ценой. Вейся ужом, но чтобы парни замешкались, понял?!

– Слушаюсь, патрон!
– рявкнул самоотверженно забагровелый Гнедан и ринулся к дверям - огненный и бесстрашный, как пылающая рождественская елка.
– Я задержу их, патрон!

– Три м-минуты тебя не спасут, балбесушка ты гнойный, - мяукнула Метанка, сладострастно жмурясь в мою сторону.
– Снимай штанишки. Сейчас тебя будут порицать. Заслуженно и жестоко.

В подтверждение этих подлых слов с улицы донесся звон чего-то разбитого и громовой голос зычно прогудел:

– Мстиславка! А ну отвор-ряй!! Живо!!!

Загремело железом по железу. Ага, понятно. Катомины бородачи плющат моих секьюритей на входе. Я поежился. Спокойно, все идет по плану: боярин обнаружил пропажу дочки и, разумеется, сразу вспомнил обо мне.

Срочно сховать Метанку! Я решительно повернулся к этой веснушчатой кобре, изгибавшейся на резной лавочке в приступах плотоядного хохота. Со стальной ласковостию в голосе произнес: