Дураки все

Руссо Ричард

Это он нашел ее. Вернулся домой раньше, чего почти никогда не бывало – по крайней мере, с тех пор, как их отношения начали портиться, сперва постепенно, потом вдруг резко. Утром, перед тем как Реймер ушел на работу, они поругались – он даже не помнил из-за чего. Ни из-за чего. Из-за всего. В последнее время самые мягкие его замечания вызывали потоки сарказма, слез, презрения и злости. Диапазон отрицательных чувств у его жены резко возрос словно бы в одночасье. Но что-то смущало Реймера в череде ее жалоб. То, что она его больше не любит, это понятно, и все-таки что-то тут было не то. Она будто разыгрывала сценки из всех известных ей пьес о супружеских разногласиях. Реймер пытался понять, как одно связано с другим, ждал, что причина, из-за которой Бекка злилась или дулась в понедельник,

в четверг вновь о себе заявит. Но нет. Бекка словно задалась целью сбить его с толку массой разрозненных жалоб, от достаточно мягких и конкретных (он забыл опустить крышку на стульчак) до расплывчатых и глобальных (он не уважает ее чувства), и каждое оскорбление, и мелкое, и большое, имело для нее равную тяжесть.

Так что когда он подъехал к дому и увидел на крыльце три чемодана, то сразу понял, что это значит или должно означать – она от него уходит, – но сильнее всего Реймера поразила театральность, даже комичность этого зрелища. Входная дверь была приоткрыта. Быть может, Бекка что-то забыла и вернулась за этим в дом? Реймер помнил, как пересек лужайку, рассчитывая столкнуться в дверях с женой. Она, конечно же, удивится, но решения не изменит. И что он сделает? Отпустит ее? Станет удерживать силой, хотя бы пока не доищется, что ее мучит?

Он нашел ее внутри, возле двери. Бекка спешила, это было ясно. Видимо, во всем виноват ковер наверху лестницы – сейчас он сбился до середины. Реймер и сам не раз поскальзывался на нем. Бекка просила его подложить туда какой-нибудь половичок, но Реймер постоянно забывал, и вот пожалуйста – смотрите, к чему это привело. Бекка лежала, уткнувшись лбом в нижнюю ступеньку, волосы разметались, колени двумя ступеньками выше, руки в стороны, задница кверху. Казалось, Бекка плыла брассом с верхней ступени и скончалась, не добравшись до низа лестницы.

Сколько он простоял там, оцепеневший? Он даже не проверил, жива она или нет, просто таращился на нее, не в силах осмыслить увиденное. И даже сейчас, год и месяц спустя, он ежился от стыда, вспоминая свой вопиющий непрофессионализм. Он тогда не мог избавиться от ощущения, что это инсценировка, не бывает, чтобы тело лежало в такой позе, и крови не видно ни капли. Ни дать ни взять музейная диорама, но ее дикий умысел ускользал от его разумения. В конце концов, Бекка актриса, следовательно, то, что он видит, – спектакль. Не может же она вечно сохранять эту нелепую позу. Если выждать еще немного, Бекка, само собой, встанет и скажет: “Ты этого дожидаешься? Закрепи этот чертов ковер!”

Но нет. Это был не спектакль. Бекка была мертва. В ожидании “скорой” он обнаружил на обеденном столе в столовой оставленную ею записку. “Прости меня, – говорилось в записке. – Я не хотела, чтобы так вышло. Постарайся порадоваться за нас”. И обычная подпись Бекки: “Б.”

Она не хотела, чтобы так вышло? Реймер не сразу понял, что Бекка имела в виду не свое падение с лестницы и не смерть, ведь этого она действительно хотеть не могла. Нет, она не хотела влюбляться в другого. С тем, что она разлюбила его, Реймер со временем даже смирился бы. Разве он с самого начала не понимал, что брак с Беккой – чистая удача и надолго ее не хватит? Но влюбиться в другого? “Постарайся порадоваться за нас”? Как это возможно, если он даже не знает, за кого именно?

За последние год и месяц картины того страшного дня – мертвая Бекка на лестнице, над нею хлопочут санитары и следователи, окоченевшее тело перекладывают на каталку и вывозят из дома, во дворе толпятся соседи, глазеют на происходящее – к счастью, уже поблекли, точно снимки, оставленные на солнце. А вот слова Тома Бриджера, напротив, силы своей не утратили. За сорок лет работы судмедэкспертом у Тома выработался специфический черный юмор. Прибыв на место, он только взглянул на Бекку – лоб будто приклеился к нижней ступеньке, задница торчком – и тут же сказал: “Что, черт подери, делала эта женщина? Спускалась по лестнице, как игрушка-пружина?” Он сказал это не со зла и, уж конечно, не знал, что муж покойной в соседней комнате и все слышит. Самое ужасное, что Бриджер был прав. Бекка действительно так и выглядела – будто перемещалась вниз по лестнице, как игрушка-пружина. И Реймер снова припомнил,

как в восьмом классе мисс Берил твердила, что нужное слово, верно выбранная фраза, точное сравнение стоят тысячи иллюстраций. Тогда и Реймер, и его одноклассники думали, что мисс Берил ошибается и все ровно наоборот, теперь же он понял свою ошибку. Когда он вспоминал ужасные события того дня, фраза “как игрушка-пружина” снова и снова крутилась в его голове, а желудок все так же сводило. У этих слов был вкус: желудочный сок на корне его языка. Значение их менялось, ужас сменялся злостью, злость – тоской, тоска… чем? В последнее время, если в мыслях его, не спросясь, мелькала фраза “как игрушка-пружина”, Реймер ловил себя на том, что невольно улыбается. Почему? Уж конечно, не потому что случившееся казалось ему забавным. Он не радовался смерти Бекки, хотя та и задумала сбежать от него с другим. По крайней мере, Реймеру казалось, что он не радовался. То, что случилось с Беккой, нельзя назвать справедливостью ни в поэтическом смысле, ни в каком. Откуда тогда эта постыдная ухмылка? Из каких мрачных глубин его души? “Кто этот Дуглас Реймер?” – задавал он себе излюбленный вопрос мисс Берил.

– Мои дорогие друзья, – выпевал преподобный Хитон, у которого, если Реймер не ошибался, в пределах слышимости не имелось ни единого друга, ни дорогого, никакого, – я утверждаю, что нести миру праведность и правосудие – долг не одного человека, каким бы великим и мудрым он ни был. Нет, эта ответственность на всех нас, на каждом из нас…

Кроме меня, подумал начальник полиции Дуглас Реймер. Сморгнул то ли пот, то ли слезы – сам не понял, что это было, – и почувствовал, что ужасно устал от любой ответственности. Нет, всё же надо сложить с себя полномочия. Сдаться. Признать поражение. И уйти рыть могилы.

Реймер вдруг осознал, что, углубившись в воспоминания о трагической кончине Бекки, вновь сунул руку в брючный карман и принялся теребить пульт от гаража. Интересно, какой у этих штук радиус действия, подумал Реймер. Вдруг прямо сейчас гаражная дверь – или даже несколько дверей, если Кэрис права, – поднимаются где-то в Бате? В Шуйлер-Спрингс? В Олбани? Реймер почувствовал, что улыбается этой откровенно абсурдной мысли, представляя, как любовник его жены, говнюк этакий, смотрит, как дверь его гаража поднимается, опускается, поднимается снова, и осознает: тот, кто это делает, рядом и вооружен.

Не такого ли компромисса он хотел? Бросить работу, для которой не создан, но сперва выяснить, чей это пульт, и показать этому жалкому негодяю, что он попался? Если бы Реймеру удалось разрешить одну лишь эту загадку, он оставил бы всё остальное – ответственность и добродетель, обязанности, долбаных ирокезов в гибких и мягких мокасинах и прочий блаженный бред, который преподобный Хитон пытается им скормить. Ладно, пусть даже переродиться и не удастся, но ведь можно просто жить дальше? Другие делают это каждый день. Он не питает к Бекке ненависти из-за измены. Она, как и его карьера в правоохранительных органах, всего лишь ошибка. И все, кроме него самого, явно понимали это с самого начала. Тот же Джером – а ведь он не хотел быть шафером, это Реймер уговорил его, признавшись, что других близких друзей у него нет, – познакомившись с невестой на предсвадебном обеде, сразу смекнул, что к чему. “Черт побери, Дуги, – сказал он. – Вот это тебе свезло”. Восхищение приятеля льстило Реймеру, он гордился красавицей Беккой. Ну и конечно же, было приятно услышать подтверждение собственным мыслям – что ему улыбнулась удача. Но за восхищением друга таилось невысказанное опасение: такая большая удача не навсегда.

– Существует название, – вещал преподобный, – для тех из нас, кто не берет на себя труд каждый день делать мир лучше и справедливее.

Двенадцатилетняя девочка толкала маму локтем. Мам, посмотри. Вон у того дяди рука в кармане. Что он делает, мама?

– Знаете, какое это название? Уклонист.

Реймер почувствовал, что уже не потеет, отяжелевшая от влаги холодная рубашка липла к телу. Колени тряслись, как желе.

– И те, кто так делает, уклоняются не только от ответственности и человеческой общности, но от самого Господа. Да, друзья, уклонист уклоняется от Бога.