Двадцать и двадцать один. Наивность
Шрифт:
– Ну, а как же внутренний мир? – неожиданно спросила Виктория, оглядываясь по сторонам.
– У кого? У Троцкого? – зам. губернатора захохотал так, что на столе задребезжала ручка; он направился к едва заметному шкафчику, на противоположной стороне кабинета, открыл его, и начал рыться. – Он же коммунист – какая там душа, о чём вы? Пролетел с пролетариями, как фанера над Парижем... Ну вот, всё что осталось от того периода.
Николай Петрович вернулся к столу с одной, но достаточно объёмной папкой.
– В тридцатые годы всё, что было связано с революцией и Троцким непосредственно – утилизировалось. Благо, некоторые сочувствующие архивариусы сохраняли копии, а оригиналы
– А что это? – глаза Виктории сощурились, она была очень сильно заинтересована. Мужчина осторожно передал ей папку, и девушка увидела записку.
«Не стоит заранее утверждать и саркастировать. Ваше решение может измениться в любую минуту по причине лишь нескольких новых обстоятельств. Бытие определяет сознание, не забывайте об этом!
Будьте всегда к ним готовы, готовьте…»
– Что готовьте? – голос Виктории дрожал. Верхняя и нижняя часть бумаги были оборваны, а на жалком клочке оставалось только этот текст. Но и его уже было достаточно, чтобы воображение девушки завело её вплоть до “готовьте оружие”.
– Не определили, – пожал плечами Николай Петрович. – Настаивали, чтобы это отправилось на длительную экспертизу в лабораторию: определить почерк, определить отправителя и получателя, но эти реставраторы скорее рассыпят пергамент, чем сохранят. А подделки делают знатные. Ну, ладно, я спущусь к нашему губернатору несколько минут, а вы к тому времени, надеюсь, закончите. Не буду вам мешать – работайте!
И заместитель губернатора Николай Петрович Буханцов, изымая все бумаги из ящика стола, которые только были, тихонько вышел из кабинета, но громко хлопнул дверью.
РСФСР. Февраль – март 1918 г. Петроград.
Лев Давидович Троцкий сошёл с поезда первым и, невзирая на толпу, которая собралась на перроне, спешно, почти бегом, прошёл на переход, что ведёт к зданию вокзала. Народ был возмущён таким поведением наркоминдела, но спустившаяся следом остальная часть советской делегации полностью загладила этот факт и была отдана бушующей толпе на растерзание. Журналистам не терпелось услышать первыми горячую, как пирожки, новость о процессе подписания мира с Германией, поэтому половина фельетонистов “облепила” Сокольникова, а храбрая четверть хотели выпытать все подробности у руководителя делегации. Однако последний шагал так быстро, что никто из самых отчаянных репортёров не мог остановить его.
«Наконец все мои страдания и мучения будут закончены, – думал Троцкий, с чувством вдохнув свежий, морозный воздух, которого так не хватало в душном вагоне, – и Ильич больше не сможет шантажировать меня. Выносить эти позор и унижения больше нет сил. Пусть их испытывает кто-нибудь другой. Тот же Сокольников, к примеру. Ему же по барабану общественное мнение, свалят, и пусть подписывает. Такая оказия вышла, Владимир Ильич, вы думали, что я, несмотря на мои принципы и приоритеты, опущусь и подпишу, а я не подписал. Что ж, а на следующем голосовании, пожалуй, воздержусь. Иоффе убедить ничего не стоит – он поддержит, и Феликс, надеюсь, тоже. Он должен понимать, что если проголосуем «против», то Бухарин с Бубновым и Ломовым спровоцируют отставку Ленина из правительства, а это наша верная погибель. Нужно будет ещё раз переговорить с ними по возвращении, и тогда сложу полномочия. Зачем обманывать самого
Эти мысли пронеслись в голове Троцкого мгновенно, так как к нему всё-таки пробились люди и преградили дорогу.
– Лев Давидович, подтвердите ли сообщение о том, что переговоры были вновь сорваны?
– Подписан ли “Декрет о мире”?
« Какие шумные, любопытные и противные, всё-таки, люди эти русские. Ни тебе хлеб-соль по возвращению, ни доброго словечка: “Чайку отпотчевать не желаете, Лев Давидыч?”» – невольно осмыслил Бронштейн, но тут же поспешил выкинуть из головы подобные мысли.
– Позже, товарищи, позже, – процедил он, решительно раздвинул “гарнизон” проныр и двинулся дальше. Вскоре к нему присоединились остатки делегации.
– Товарищи, вы всё сможете узнать на ближайшем съезде партии, – пытались угомонить толпу Сокольников и Карл Радек. – Будет введён регламент на конференцию, и вы сможете получить ответы на все желаемые вопросы по поводу “декрета о мире”.
Троцкий же в такой ситуации должен был бы сымпровизировать какую-нибудь абстрактную, но яркую речь, агитирующая не идти на уступки немцам и призывающую людей сплотится, держаться и продолжать строить социализм, несмотря на произвол и поражения. Но слишком сильно у него разболелась голова, и Лев обнадёживал себя единственной целью – добраться поскорее до Смольного и отдохнуть на мягком диванчике хотя бы пятнадцать минут, а потом он смог бы и с Лениным подискутировать, а распри было обеспечено, а также выступить достойно со своей отставкой. “Ни мира, ни войны”, – бросил он немцам, когда они предъявили ультиматум и безо всяких демагогий повернулся к ним спиной и уехал в Петроград. В конце концов, Лев изначально не хотел становится комиссаром по иностранным делам. Троцкий был достаточно искренний, по крайней мере сам с собой и умел трезво оценивать свои силы, несмотря на огненную эмоциональность (холерикам присущую).
Смольный так рано его не ждал. Троцкий тут же написал заявление о добровольной отставке и сложения полномочий как наркома по иностранным делам. “Прискорбно отдавать хоть и неказистую, но власть, – вздохнул Лев, наблюдая, как бумагу забирают на рассмотрение, – но я поступил честно, и не моя забота печься более о Бресте”.
Ленин, как только узнал о выходке де-факто своего зама и второго лица в стране – жутко возмутился. Разозлённый, он ходил по кабинету взад вперёд и вслух бранил Троцкого за “бескомпромиссицу”. В конечном итоге, зная, что слова волка не накормят, заявил:
– Раз вы, батенька, считаете верным дерзить и возвращаться в безрезультате вот уже второй раз, то я, будучи уверенным в недоверии к себе и в несогласии, буду подавать в отставку... Нет-нет, не возмущайтесь товарищи, я вижу, что сейчас происходит, и я уйду, если большинство так решит.
Этого заявления испугались абсолютно все, а Троцкий больше всех. Он побелел, как бумажный листок и готов был тотчас броситься в ноги к Ильичу с мольбой, чтобы тот никуда не уходил. Однако в мыслях своих бывший наркоминдел смекнул, что Ленин блефует ради того, чтобы был таки заключён этот мир, вокруг которого разразилась такая внутрипартийная война, коя расколола большевиков на два лагеря. Ильич знает о том, что Троцкий отныне к власти не рвётся: в свете последних событий он складывает оружия, а значит и пост, и огромную ответственность никогда себе не присвоит, но и уйти Ленину ничего не стоило. Уйдёт – то больше некому, как Льву Давидычу, брать власть. И что же: снова все шишки на него?